Андрей Семенов - Иное решение Страница 10

Польша перестала существовать.

Великобритания и Франция, выполняя ранее принятые на себя обязательства по отношению к Польше, объявили Германии войну, в надежде, что Северо-Американские Соединенные Штаты не преминут сделать то же самое. Однако президент Рузвельт не имел возможности так поступить. В самой Америке имелись серьезные и влиятельные силы откровенно фашистского толка, открыто и публично поддерживающие Гитлера, и не только словами.

С другой стороны, возле Белого дома пацифисты устраивали многотысячные митинги, протестуя против того, чтобы американские парни гибли неизвестно за что в Восточном полушарии. Не считаться с этими двумя полярными мнениями Рузвельт не мог, тем более что они выражали позицию большинства американского общества. В своем выступлении, которое транслировалось на всю Америку, Рузвельт заявил, что «мы не будем ни с кем воевать за пределами САСШ, кроме случая, когда нападут на нас». Тем самым Рузвельт выдал Гитлеру гарантию военного невмешательства Америки в европейские дела. Правда, немного позже, приватно обращаясь к Черчиллю, Рузвельт уточнил: «Может быть, я никогда не смогу объявить эту войну, но вести ее я буду».

САСШ объявили войну Германии только 11 декабря 1941 года. На третьем году войны в Европе.

А на германском небосклоне осенью 1939 года зажглись звезды генералов Бока, Рундштедта, Манштейна. Клейста, Кюхлера, Клюге, Бласковица, Рейхенау, Листа, Роммеля. Это были не просто новые герои Рейха, не просто генералы новой формации. Это заявили о себе новые победители в современной маневренной и стремительной войне, войне моторов.

VIII

Наступили те самые золотые дни июня, когда курсанты военных училищ становились лейтенантами. Начальник училища перед строем в торжественной обстановке вручил Коле петлицы с лейтенантскими кубиками, пожелал счастливой службы и… моментально забыл о его существовании. В тот год училище выпускало больше сотни лейтенантов. Каждого поздравлять – рука отвалится.

На следующий день Коля прощался с училищем, в нагрудном кармане его гимнастерки лежало направление к новому месту службы. Парню было немного грустно, все-таки три года жизни оставались позади. После обеда лейтенант Осипов уехал поездом в северном направлении, в колыбель трех революций город Ленинград.

Время беспощадно меняет жизнь к лучшему. На месте старых деревянных и кирпичных вокзалов стоят теперь дворцы из стекла и бетона, способные пропустить за сутки тысячи пассажиров. Матово блестит мраморный пол, выплевывает цифры электронное табло, призывно манит кафетерий… Скука смертная. Строго, удобно, комфортно, рационально. Даже поезда все больше становятся похожими на самолеты. Нигде больше не продует свисток трудяга-паровоз, не повалит из его трубы густой чад, не выпустит машинист излишки пара. Не защекочет ноздри неповторимый запах угольной сажи вперемешку с парами мазута, этот авантюрный аромат дальних странствий.

В провинциальном деревянном вокзале возле кассы толпилось человек сорок народу. Люди перли, нажимали, отпихивали друг друга локтями, стараясь протиснуться поближе к маленькому окошечку. Купить билеты на любое направление человеку интеллигентному было решительно невозможно. Увещевать это озверевшее стадо, взывать к совести и просить пропустить инвалида или женщину с ребенком было так же бессмысленно, как проповедовать слово Божье перед бизонами. На отполированных задницами лавках вдоль стены сидели отъезжающие. Кто-то вез мешок картошки, у кого-то в мешке хрюкал живой поросенок, где-то в корзине крякали утки. Местная шпана в футболках со шнуровкой и кепках-восьмиклинках, воровато озираясь, выискивала себе жертву. В воздухе витал густой запах немытых тел, лука, портянок и махорочного дыма. Словом, смрад.

Коля зашел в здание вокзала, и под его ногами ласково зашуршал пол, заплеванный лузгой и окурками. Глянув в сторону кассы и верно оценив обстановку, красный командир неторопливой походкой проследовал в кабинет коменданта вокзала. Через десять минут, после предъявления своих проездных документов, Коля стал счастливым обладателем билета до города на Неве.

Коля еще не привык к своему новому званию и вздрагивал при появлении патрулей, но ему все больше и больше нравилось быть командиром Красной армии. Девушки обращали на него внимание, граждане разговаривали уважительно, плюс еще масса маленьких радостей. И главное! Главное в том, что это не самоволка, даже не увольнительная. Это – сво-бо-да!!! Пусть и в отведенных уставом пределах. Впервые в жизни Колька Осипов свободно передвигался по своей стране! Эх, видели бы его в деревне! Гимнастерка, галифе, фуражка – все новое. Яловые сапоги скрипели дуэтом с портупеей. И все сидело как влитое. Еще три года назад был он сиротой-подпаском, а теперь, извольте видеть, он, Коля Осипов, – лейтенант героической Красной армии, командир, офицер. И служить ему предстояло не где-нибудь в Н-ске, в Волчехренске, а в городе Ленина. Не каждому доверят…

Своему удачному назначению Коля был обязан армейскому землячеству. Пару месяцев назад их училище инспектировал начальник штаба Киевского Особого военного округа. Шорох перед его приездом стоял такой, что майоры и полковники наравне с курсантами драили казармы и территорию, не различая званий и заслуг, ибо все знали, что начштаба округа был мужик серьезный, разгильдяйства не терпел, порядок любил железный и его мнением по многим вопросам очень интересовался сам Жуков. Во время строевого смотра проверяющий остановился напротив Кольки и стал протирать пенсне. Коля обмер от страха, что тот нашел в нем какое-нибудь нарушение устава, и громко, как положено, представился:

– Курсант второго взвода второй роты Осипов.

Комдив посмотрел на него с интересом.

– Что-то акцент у тебя, сынок, больно знакомый. Откуда призывался?

– Из Мордовии, товарищ комдив!

– Мордвин?

– Так точно!

– Как служба идет?

– Нормально, товарищ комдив!

– Ну, хорошо, курсант Осипов, служи.

И комдив, протерев пенсне, двинулся дальше.

Надо признать, что Колька по-русски говорил с небольшим акцентом. Многие люди, всю жизнь прожившие в России, говорят нечисто. Бывают акценты кавказский, татарский, узбекский, украинский. Их всех не перечесть. На Вологодчине говорят не так, как в Ростове-на-Дону, а сибиряки – не так, как москвичи. Мордовский язык распевный, гласные тянутся, как песня, а некоторые согласные произносятся забавно для русского уха, поэтому мордовский акцент ни с каким другим не спутаешь, особенно если сам мордвин.

Проверяющий нашел, что училище заслуживает оценку «хорошо», а прощаясь, отозвал начальника училища в сторонку и, хоть и не положено по уставу, и не друзья они были, обратился с просьбой:

– Товарищ полковник, извините меня за то, что обращаюсь не по службе…

– Все что угодно, товарищ комдив, – вытянулся начальник училища.

– Ну, что вы, вольно, – смутился комдив. – Помните курсанта из второй роты?

Полковник подумал, что высокое начальство хочет отметить командира роты.

– Так точно, товарищ комдив. Хорошая рота. И командир отличный.

– Не спорю. Я о курсанте.

– Осипове?

– Да, именно об Осипове. Дело в том, что он – мордвин, мой земляк. Я давно не был на родине. Хочется сделать что-нибудь приятное для земляка. Нельзя ли устроить так, чтобы этот курсант продолжил службу в хорошем округе?

Комдив так поставил ударение на слове хорошем, что начальнику стало понятно, что округ этот должен находиться в Европейской части Союза, но не Киевский Особый.

– Можно, товарищ комдив. Вот, например, из Ленинградского разнарядка имеется.

– Вот и отлично.

С тем комдив и уехал. Он был родом из Мордовии и, как и Коля, мордвин. Почти всю войну он был начальником штаба у маршала Жукова, который ценил и уважал его. Во время войны этот человек дослужился до больших звезд, и даже Сталин отмечал его знание военного дела. Звали его Пуркаев Максим Алексеевич.

К добру ли, к худу было такое вмешательство заслуженного полководца в судьбу Кольки? Может, в каком-нибудь захолустье Коля прожил бы более спокойную жизнь, обзавелся бы семьей, нарожал детишек и вышел в отставку, отслужив честно и беспорочно положенный срок, но, как говорится, история не знает сослагательного наклонения.

IX

Ленинград оглушил Кольку. Выйдя на Невский с Московского вокзала, Колька сразу же попал в самую гущу повседневной жизни огромного города. Неуклюже ехали троллейбусы, дребезжали трамваи, сигналили таксомоторы, везде люди, люди, люди. Все куда-то спешили, и никому ни до кого не было дела. Колька, выросший в тихой глуши и до сих пор служивший в относительно спокойных местах, и представить себе не мог, что на свете может быть столько машин и столько людей! Честно признаться, он оробел и сам себе казался уже не таким красивым и уверенным, как час назад, в поезде.