Том Маккарти - Тинтин и тайна литературы Страница 10

Стратегия эффективная, но опасная. Почему? Потому что она рискует сбить замок с «ящика Пандоры» – породить атеизм. Покажите, как «глас Божий» звучит из мегафона, а «чудеса» совершаются благодаря ловкости рук, и вы практически намекнете: Господь Бог может оказаться трюком афериста. В «Приключениях Тинтина» с самого начала присутствует то, что мы могли бы назвать тенденцией к «профанации святынь» (весьма парадоксально, если учесть, что цикл начал печататься в благочестивой газете). Как мы уже упоминали, в «Тинтине в Стране Советов» герой входит в «дом с привидениями», и голоса призраков остерегают его от «вторжения в царство мертвых». Поначалу Тинтин дрожит от ужаса, но затем вскрывает половицы и обнаруживает проигрыватель. «Да эти призраки идут в ногу с прогрессом! Они записывают свои голоса на грампластинки!» – язвит он, обращаясь к Снежку. Стоит нам увидеть потайные механизмы, как сакральный мир духов рассыплется в прах.

В последующих томах сакральное развенчивается и другими способами: средствами науки, коммерции и даже туризма. В «Отколотом ухе» священный фетиш, попав в Европу, становится товаром. Когда же Европа, в лице антрополога Риджуэлла, приходит в джунгли, она замещает священный ритуал племени арумбайя игрой в гольф, а обряды племени румбаба срывает дешевым трюком из репертуара мюзик-холла (Риджуэлл, прибегнув к чревовещанию, говорит за тотем племени и приказывает индейцам отпустить их с Тинтином на свободу). Сакральное сопротивляется лавине кощунства, дает отпор: как подметил Мишель Серр, фетиш остается священным, пока он приносит смерть своим незаконным владельцам. В «перуанской» дилогии тайное искусство магии вуду и проделки солнечного бога, который вмешивается в представление мюзик-холла, вторгаются в мирской дискурс археологии. В мюзик-холле божество вкладывает свой голос в уста артиста, который развлекает нечестивых зрителей, перечисляя содержимое их бумажников. Солнечный бог утверждает свое могущество, погружая людей в глубокий летаргический транс, обозначая след, ведущий из мюзик-холла в храм. Но все это лишь бои арьергардов в войне, где сакральное обречено на поражение.

Как мы увидели выше, сакральное и политическое изначально взаимосвязаны. В разных книгах цикла политическим феноменам присваиваются сакральные свойства. В «Скипетре короля Оттокара» монарх, точно Христос, должен на три дня удалиться ото всех и только затем показаться своим подданным. В «Голубом лотосе» приговоренного к казни Тинтина – так же как Христа – три дня таскают по шанхайским улицам. В «Отколотом ухе», где ему тоже грозит казнь, Тинтин оказывается «пешкой» стилизованного ритуала, который, подобно ритуалам племени румбаба, имеет сакральные обертоны. Революция, как и ритуалы первобытных культур, требует жертв. Она жаждет крови.

С самого начала цикла та же тенденция обесценивания или развенчания преследует все, связанное с политикой. Хороший пример – второй блестящий случай скептицизма в «Тинтине в Стране Советов». Тинтин наблюдает, как делегации английских коммунистов показывают завод: работа кипит, производство загружено на полную мощность. Но Тинтин решает присмотреться поближе и обнаруживает, что здания – всего лишь плоские фасады-декорации, дым идет от горящей соломы, а грохот «станков» производит один-единственный мужчина, бьющий молотом по железному листу. «Так Советы дурят несчастных идиотов, которые до сих пор верят в “Красный Рай”», – говорит Тинтин, употребляя сакральную религиозную лексику, но одновременно ее «выхолащивая»: «рай» подложный, вера – заблуждение. В «Тинтине в Америке» разоблачается фарс социальных и политических процессов: «правосудие» требует линчевать безвинных; банковские управляющие воруют деньги; ревнители «сухого закона» пьянствуют. Собственно сакральное позиционируется как мошенничество: «Наша новая религия – твой выгодный бизнес! Вступай в Братство неоиудеобуддоисламоамериканизма, и ты получишь самые высокие в мире дивиденды», – убеждает Тинтина проповедник, размахивая рекламной брошюрой. Сцена «Рубильня», когда Тинтин посещает мясокомбинат со столь красноречивым названием, взята прямо из книги Жоржа Дюамеля «Сцены из жизни будущего» (1930, в английском переводе книга называется «Америка как угроза: сцены из жизни будущего»). В главе «Царство Смерти» Дюамель описывает забой скота не как сакральный обряд жертвоприношения, а как профанированную, низменную процедуру: кровь животных проливают не для пропитания богов, а «для переработки даже не знаю во что – в пищу, химические препараты, драгоценности, взрывчатку». Вместе с коровами убивают само понятие трансцендентного, и запах бойни «плывет обратно, в сердце города, и, накрепко впитываясь в атмосферу, в людей, в мысли, кажется естественным и изначальным запахом американской роскоши».

В 1960-х основатель радикального художественно-политического движения «ситуационизм» Ги Дебор утверждал, что власть устанавливается и самоутверждается через спектакли. Задолго до Дебора это знал Шекспир: ближе к финалу «Бури» власть, отобранная Просперо у Сикораксы, упрочивается посредством великолепного маскарада, захватывающего спектакля, в котором задействованы духи и иллюзии, спектакля, завораживающего и увлекающего всех обитателей острова. Маскарад и, следовательно, укрепляемая им власть уязвимы перед двумя угрозами. Первая, более очевидная, исходит от политических соперников Просперо; маг нейтрализует эту угрозу, поручив своим агентам-духам ввести их в ступор и заморочить им голову. Вторая угроза застает Просперо врасплох; она исходит от трех балбесов – Тринкуло, Стефано и Калибана, которые нарушают (пусть только на минуту) весь план мага, когда спьяну забредают на сцену и прерывают маскарад.

В «Приключениях Тинтина» много спектаклей, которые как укрепляют политическую власть, так и подвергают ее риску: король вынужден выставлять свой скипетр напоказ, катаясь по улицам Клу, а если не сможет продемонстрировать этот знак власти толпам, то будет вынужден отречься от престола; магараджа, едущий на слоне по проспектам, заполненным подданными, подставляется под отравленные стрелы своих врагов; на инкской церемонии всесильный Инка в итоге вынужден просить пощады у того, с кем намеревался расправиться. В цикле Эрже практически любое зрелище, подобно маскараду Просперо, прерывается по тем или иным причинам. Иногда помехой становится какое-то безобидное происшествие, в других случаях – отнюдь не безобидное. Порой за внешней безобидностью таится смертельная угроза: в «Тинтине и пикаросах» генерал Тапиока думает, будто его агенты споили врагов (для этого с самолетов на парашютах специально сбросили тысячу ящиков виски). Но враги, нарядившись в костюмы клоунов, приходят (по личному приглашению Тапиоки) и свергают правителя.

В «Приключениях Тинтина» встречаются как «полноценные» зрелища, состоящие из неподдельных богатых наслоений социальных смыслов: ритуал инков, процессия со скипетром, так и зрелища «пустопорожние», всего лишь мистификации: производственный процесс на советском заводе; атака на образцовый город-муляж («Дело Лакмуса»); притворная атака на подножие пирамиды и фарсовый, шитый белыми нитками судебный процесс («Тинтин и пикаросы»). Полноценные и пустопорожние зрелища соперничают между собой, атакуя и контратакуя, но в долгосрочной перспективе побеждают пустопорожние. Уже в «Изумруде Кастафиоре» сами медиа – пустопорожнее зрелище: все, что в них содержится, либо неправда (вроде журнальной статьи с абсолютно беспочвенными утверждениями), либо (см. сцену телеинтервью) сконструировано, срежиссировано, разыграно по сценарию в лучах искусственного света (что не гарантирует непрерывности спектакля: Хэддок, словно проказник-ситуационист, выпускает попугая и тем срывает съемки). Как отмечает Мишель Серр, «Тинтин и пикаросы» прекрасно иллюстрирует концепцию «общества спектакля», которую предложил Дебор. Гостиничный номер в этой книге – как бы декорация на съемочной площадке, просматриваемая и контролируемая под всеми углами зрения. Но если мысли и идеи Дебора – часть пламенной программы революции, то ситуационизм Эрже – профанация подлинного ситуационизма: в 1976 году один рецензент подметил, что Эрже сводит идеологию к чисто внешнему декору, не более осмысленному, чем фасад фальшивого советского завода. Гуманисты могут ответить: «Ну и ладно, мы уже в курсе, что Эрже разуверился в политике, потому что верит в дружбу». Однако эту оценку нам, видимо, тоже придется «исправить». Печально, но факт: в поздних томах дружба постепенно становится такой же пустышкой, как политика. Проходит тот же путь от святыни к профанации. Дружба Тинтина с Чанем – нечто абсолютно святое. У нее есть даже собственная духовная «частота» для общения – частота, на которую могут настроиться в своих видениях только Тинтин и слепой монах Благословенная Молния. В беседе с Садулем Эрже назвал «Тинтина в Тибете» «гимном дружбе». В развязке тома священный монашеский орден официально благословляет Тинтина за его прочную привязанность к друзьям; благословение – зрелищный обряд, который (естественно) прерывается из-за того, что капитан вздумал дунуть в ритуальную трубу.