Генри Олди - Алюмен. Книга первая. Механизм Времени Страница 10

И что, рухнул мир?

Вторую папку недавно открывали. Верхний лист – чужое перо, дивные старинные завитушки: «Alumium». Ниже, скорописью: «Аluminium». И, наконец, красивым почерком Великого Зануды:

Пальцы перебирали страницы. «...Вашего Превосходительства покорный слуга Фридрих Велер...» Почерком академика: «Отвечено, 5 января 1828 года». А это откуда? «...Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, тщась исследовать различные вещества и минералы, в том числе квасцы, посчитал, что они есть не что иное, как соль некоторой квасцовой земли...»

Экая древность!

Папка скользнула к краю стола. Фон Гогенгейм, известный также как Парацельс, нам сейчас не помощник. Следующая... Папка-могила, поглотившая листок с фамилией убитого в Париже Галуа, казалась тяжелой, словно вылитой из свинца. Открыть? Нет, не сейчас.

Сначала – эта!

Первый лист – пять букв:

Имя? Фамилия? Кличка? Нет ответа. Зато есть портрет – роскошная цветная гравюра. Вверху – беглая надпись, кудрявая, с жеманными завитушками. «Моему любимому ученику! Запомните меня таким, дорогой Андерс...»

Торвен видел портрет много раз.

...тонкие губы. Длинный нос (опять?!), впалые щеки. Большие, как лопухи, уши оттопырены, кожа младенчески гладкая. Ни морщинки, ни родинки. Редкие светлые волосы зачесаны назад.

«Запомните меня таким...»

Мундир дорогого красного сукна. Погоны-эполеты, на каждом – поднял копыта белый конь. Орден – эмалевый крест; поверх него – золотая корона. Узорный синий бант похож на листок клевера.

«Запомните...»

Появись здесь Огюст Шевалье – то-то обрадовался бы, узнав дражайшего Эминента, человека-вне-времени. Но от Парижа до Копенгагена – далековато. Да и места в «караулке» не хватит – для непрошеных гостей.

«Безвременно... Мая 6-го числа, Anno Domini 1796... на сорок пятом году жизни... писатель и педагог, известный моралист, чьи книги знакомы каждому образованному человеку...» Газетная вырезка. Был и портрет, однако ножницы вырезали его, не пустив в Вечность.

Письма – тоненькая пачка. Конвертов нет, и подписаны не все. Но почерк знаком – кудрявый, с завитушками.

«...Я видел Будущее. На моих глазах гибли несметные толпы людей. Живые завидовали мертвым. Завеса отдернута, друг мой. У Истины кровавые зрачки. За ними – черная бездна. Я ехал в Париж, желая узреть цель всех наших трудов, и она мне открылась. Прежде, когда мы разошлись с Вейсгауптом, я лишь чувствовал; теперь – увидел. Вам не кажется, что наш долгий спор закончен?

Да, и не зовите меня больше Филоном. Филон умер, увидев конец мира. Теперь он – прошлое. Вы спросите, дорогой мой Андерс: как же меня теперь звать? Я и сам долго думал, прежде чем остановился на Эминенте. Нескромно, зато правда. Так что Филон умер, да здравствует Эминент!»

Читать письма мертвого человека – приятного мало.

«...наш милейший Торвен станет Королевским судьей. Вы недовольны, Андерс? Хотите, чтобы он стал якобинцем? Исполнение законов, пусть несправедливых, лучше кровавой смуты. Передайте господину Торвену мои поздравления, – мертвец в красном мундире улыбнулся Зануде. – Ему и его прекрасной невесте. Пожелайте им от меня – пусть родится сын...»

Сын родился, подумал Зануда. Это я. Мой отец и впрямь стал судьей. Его прекрасная невеста сделалась чудесной женой и матерью. Филон-Эминент в письме верно предрек судьбу чете Торвенов. Он лишь забыл сказать, что оба погибнут в горящем Копенгагене 1807-го. Что ж, из глубин прошлого видны не все коллизии будущего.

Зато сын еще жив, несмотря ни на что.

Последним в папке скрывался листок со стихами.

Ткачи, негодяи, готовят восстанье,О помощи просят. Пред каждым крыльцомПовесить у фабрик их всех в назиданье!Ошибку исправить – и дело с концом.

В нужде, негодяи, сидят без полушки.И пес, голодая, на кражу пойдет.Их вздернув за то, что сломали катушки,Правительство деньги и хлеб сбережет.

Ребенка скорее создать, чем машину,Чулки – драгоценнее жизни людской.И виселиц ряд оживляет картину,Свободы расцвет знаменуя собой.

Автора знала вся Европа. Но тот, кто не поленился переписать стихи о разрушителях машин, проставил внизу: «Лорд Джордж Гордон Френсис Байрон, 1812 год». Далее, мелким бисером: «Своевременная смерть Вильяма Ли и прочих создателей станков спасла бы тысячи и тысячи жизней. Не так ли, мой Андерс?»

Темная обложка легла на пачку бумаг могильной плитой. Хлопотунья-чернильница глубже надвинула шляпку-крышечку. Перья замерли по стойке «смирно». Зануда нащупал рукоять трости, шагнул к двери.

В свои тридцать семь он порой чувствовал себя стариком.

2

Репетиций не проводили, но представление прошло без сучка, без задоринки. Важный привратник, старый Клаус Квист, исполненный накопленного за годы службы достоинства, распахнул входные двери. И в проем вбежал – влетел! – его быстроногий внук.

– А вот и мы!

Спектакль был затеян исключительно для гере Торвена – единственного зрителя. Он не возражал. Нечасто в особняк на Конгенс Нюторв приходят такие гости.

– Его превосходительство... Секретарь Королевского научного общества...

Непоседа орал, надрываясь. Зануда еле сдержал смех. Дед придерживает дверь – значит, хватать внука за ухо некому. Пользуется моментом, паршивец.

– ...профессор и академик...

Месяц назад Каре Квиста-младшего взяли во дворец – упросил-таки. В Амалиенборге он и насмотрелся на церемонии. Увиденное не прошло даром.

– ...Ханс Христиан Эрстед!

Гере Эрстед вошел без всякой парадности, глядя под ноги. Увидев наконец Торвена, развел руками. Видишь, мол, как все обернулось? Что теперь делать?

Зануда усмехнулся: «Разберемся, дядя Эрстед!»

Вторым в дверь заскочил Длинный Нос. Самозванец-церемониймейстер встретил его не без скепсиса, но соизволил отрекомендовать:

– Ханс Христиан Андерсен, поэт при Его Превосходительстве!

Окажись Торвен на месте полного тезки своего патрона, кручением ушей не обошлось бы. Врезал бы негоднику по шее – шути аккуратнее!

Длинный Нос подмигнул мальчишке. «Надо заказать Андерсену статью, – отметил Торвен. – О прилете „пупыря“ в славный город Копенгаген. Не ради суетной славы, а потому что иные непременно напишут, с подробностями».

Отмалчиваться нельзя.

– Высокоученый и высокобразованный брат Его Превосходительства! Юриспруденции доктор и прочих наук знаток...

Великий Зануда почувствовал необоримое желание отбросить к черту надоевшую трость, расправить плечи и вздернуть подбородок. Руки вдоль бедер, ноги на ширине плеч...

– ...Андерс Сандэ Эрстед с сопровождающими!

«Юнкер Торвен, смир-р-рно!!!»

Андерс Эрстед, в отличие от старшего брата, никуда не спешил. Перешагнул порог, иронически улыбаясь, глянул налево, направо, вверх...

«Здравия желаю, полковник!» – шевельнул губами юнкер Торвен. Орать не стал – не внук привратника, слава богу. Командира приветствуют с дистанции в три метра.

...шагнул к мраморным ступеням, ведущим на второй этаж. Остановился, через плечо посмотрел назад. Что такое? Ну конечно, «сопровождающие». В дверь сами войти не могут, что ли?

Юнкер ел глазами командира. Два года не виделись, шутка ли! Лицо прежнее, морщин не прибавилось. Та же стать, те же плечи вразлет. «Не кукситься, юнкер Торвен!» А губы – иные. Уголки опустились вниз, обозначив резкие складки. И глаза иначе смотрят. Два года...

Постарел? Нет.

А еще – левая рука. На перевязи, в гипсе, только кончики пальцев торчат. Ого! Старуха-Ратуша кости помяла?

– Привет, старина! Не вздумай спускаться – я иду!..

Трость Зануда все-таки отбросил. Постарался тайком, да не вышло. Обиженная спутница жизни, очутившись на холодном мраморе, на весь дом зазвенела о такой несправедливости. Выручаешь человека, а он!.. Жаловалась зря – никто ее не слушал.

Юнкер успел-таки спуститься на три ступеньки, держась за перила.

– Служу Короне, полковник! Где это ты навернулся?

На «ты» они перешли в 1814-м. Уцелев в проигранной войне, офицеры Черного Волонтерского Ольденбургского полка утвердили на прощальной пирушке: без всяких «вы». Равенство и братство до последнего дня. Навеки! Полковник Эрстед возвращался домой – к семье, брату, к юридической практике. Юнкер Торвен, успев побыть лейтенантом неполный месяц – красный мундир, черный кант! – стоял на ином пороге. Ни дома, ни родственников, ни денег – одна трость в руке.

«Марш вперед, трубят в поход, Смерти волонтеры...»

– Пуля догнала, – отставной полковник обнял отставного лейтенанта. – Духовое ружье, с семидесяти шагов! Завидуй!..

Великий Зануда желчно позавидовал.

Большая зала привыкла к гостям. Здесь бывали люди важные, чиновные, в орденах. Забегали дети-шалуны, захаживали дамы – настоящие дамы, украшение Копенгагена. Помнила зала и твердый шаг генералов. Ать-два! Война – ерунда, а вот маневры, особенно королевские! Бывал Его Величество – и приватно, в сюртуке, и при муаровой ленте.