Олег Курылев - Руна смерти Страница 10

Этих семерых переловили по одному, по двое в течение первых двух суток. Трое были убиты на месте, а четверых приволокли к лагерю и бросили прямо у ворот в ожидании дальнейших указаний. Через некоторое время подошел начальник лагеря Лиммер. Он был с неизменным хлыстом в левой руке, которым постукивал по непомерно высоким голенищам рыжих сапог, и небольшой фляжкой в правой. Сделав маленький глоток, этот дряхлеющий толстобрюхий лагерфюрер на тонких, как у цапли, ногах обошел лежащих на земле изувеченных беглецов и, равнодушно посмотрев в список имен, сказал: «Тащите их в шестой карцер. Запереть на неделю. Ни воды, ни хлеба. Кто через неделю сам выползет оттуда, того в лазарет. Пусть живет. Остальных в яму». И под одобрительный гул десятка охранников, довольный своей безграничной властью над этими бывшими немцами, а ныне отбросами Германии, зашагал прочь.

Так и сделали.

Карцер номер шесть, находившийся в стороне от основных построек, возле отхожих ям и мусорных куч, представлял собой кирпичный короб с полуподвальным помещением размером шесть на четыре метра. Он предназначался для чего-то другого, но был не достроен, хотя и имел стены, крышу и прочную железную дверь. Единственное, чего там не было, так это окон. Впрочем, они и не полагались. Не было там и параши или чего-либо ее заменяющего. Охранники, разбившись на пары, накинули на кисти рук лежащих веревочные удавки и, ухватившись за деревянные рукоятки, привязанные к веревкам с другой стороны, поволокли несчастных по пожухлой листве, рассыпанному углю и битым кирпичам к месту их последнего заточения. Кто-то принес ключи, и в открытую дверь, за которой находилась небольшая железная лесенка, спихнули всех четверых. При этом лишь один из них как-то прореагировал на свое падение вниз, пытаясь упираться руками. Остальные скатились, как безжизненные кули.

Через несколько часов о распоряжении Лиммера стало известно всему персоналу охраны. Возникли споры: выживет кто-нибудь в этом холодном каменном мешке без воды, с переломанными ребрами и отбитыми внутренностями или нет. Кто-то предложил делать ставки. Идею быстро развили и решили устроить нечто вроде тотализатора. Нашли большие листы бумаги (желающих принять участие было достаточно), притащили какого-то еврея с карандашами и красками и заставили его нарисовать таблицу. Она представляла собой пять колонок – по числу возможных вариантов исхода. Первая колонка отводилась под тот случай, когда никто не выбирается наружу. Вторая – выползает один, третья – двое и т.д. Количество строк в таблице определялось числом принявших участие. Каждый желающий записывал слева свою фамилию, точнее, сообщал ее еврею, и тот аккуратным почерком производил запись. Затем проводилась горизонтальная черта, и в одной из пяти образовавшихся клеток игрок вписывал сумму, которую он ставил на данный вариант. В подавляющем большинстве были заполнены клетки первой колонки. Но нашлись и такие, в основном из тех, кто не видел физического состояния несчастных, кто поставил на вариант номер два – остается жив и самостоятельно выбирается один из беглецов. Некоторые даже (таких были единицы) поставили на двоих, для большего интереса и придания остроты игре. Две правые колонки остались пустыми. Многие ставили сразу на два или три варианта. В общем, всё как в настоящем тотализаторе.

Ротманны, смена которых начиналась на следующее утро, узнали об этой затее позже. Они не были сторонниками подобных развлечений, но всё же поставили по пять марок на то, что один всё-таки выберется. Просто за компанию.

Ровно через неделю все свободные и даже многие из тех, кто был выходным, собрались у ржавой железной двери карцера номер шесть. Замок для большей надежности еще пять дней назад был опутан проволокой и опломбирован. Опасались, что кто-нибудь из оптимистов тайком поможет умирающим. Проволоку и замок сняли и дверь со скрипом отворили наружу.

Началось нечто омерзительное. Толпа штурмовиков в черных шинелях гоготала и улюлюкала. Задние подпрыгивали, стараясь заглянуть через плечи передних. Но скоро те, кто сделал ставку на одного или двух живых, потребовали тишины и стали светить в яму фонариками. Они призывали лежащих внизу выходить, обещая им воду, еду и теплый лазарет. Эти обещания перемежались с угрозами расправы. Кто-то даже несколько раз выстрелил внутрь, в противоположную стену.

Вдруг впередистоящие отпрянули. Задние тоже смолкли и отодвинулись на некоторое расстояние. Внизу кто-то явно зашевелился и застонал. У него по условиям, разработанным устроителями тотализатора, было не более пятнадцати минут на то, чтобы самостоятельно выбраться наружу. Иначе – смерть.

Все были настолько увлечены, что в порыве азарта не заметили появления лагерфюрера. Лиммер, зная о тотализаторе, тоже пришел. Он был, как всегда, без шинели, в коричневой куртке-рубахе от австрийской тропической униформы, с неизменными хлыстом и фляжкой. Казалось, никакой холод его не пробирал. Слева на толстом животе был привинчен Железный крест первого класса в уменьшенном исполнении (мода имперских времен), отчего торс лагерфюрера казался еще более тучным. Рядом продолговатым щитом чернел нюрнбергский знак двадцать девятого года и яркий бронзовый значок с мечом и свастикой в овале – за участие в митинге в Кобурге в двадцать втором. Этот последний причислял Лиммера к когорте «старых борцов». На его поясном ремне, как всегда, висела маленькая расстегнутая кобура с именным позолоченным вальтером. На черной предохранительной дужке пистолета можно было прочесть: «Генрих Лиммер».

Заметив начальника, подчиненные расступились, освобождая ему обзор. Рядом стоящие доложили, что, по крайней мере, один из узников жив.

– Кто? – не выразив ни малейшего удивления, спросил Лиммер.

– Пока неизвестно. Мы туда не спускались.

Лиммер приложился толстыми губами к фляжке, затем, сунув хлыст в сапог, достал из левого пузыря своих галифе смятую банкноту, отвел руку вбок и сказал, глядя равнодушно в сторону двери:

– Не выползет.

Банкнота под дружный хохот была принята из его руки (он даже не взглянул на того, кто ее взял) и засчитана в качестве ставки.

Отто Ротманн стоял несколько в стороне от всего происходящего и думал, выкуривая уже третью сигарету, что прохожие на оживленных улицах Мюнхена, да и других немецких городов, понятия не имеют, что здесь сейчас происходит, Не догадывается об этом и их мать, и соседи по двору. И в страшном сне не мог бы, наверное, предположить о таком их отец, всегда почитавший, по рассказам матери, закон и императора.

Отто часто вглядывался в лица идущих на работу или возвращавшихся обратно заключенных. Некоторых он знал. Знал, что вон тот – бывший почтальон, а этот работал в налоговой инспекции. Знал, что никто из них никого не убивал и что вина большинства заключалась в том, что они евреи. Было здесь много и неевреев. Дела большинства начинались с доноса, поступившего на имя блок или целленляйтера. Эти низшие партийные функционеры, под надзором которых находилась сотня-другая их же соседей, наводили справки, составляли списки и регулярно передавали их наверх. Иногда донос срабатывал. Были и такие из доносителей, которые сами провоцировали свою будущую жертву, чтобы усугубить ее вину и заработать у нацистов своим верноподданническим доносом репутацию лояльного гражданина. Обо всём этом Отто Ротманн прекрасно знал.

Многие из попавших сюда возвращались. Выпускали состоятельных евреев в обмен на отказ от своего имущества и обещание покинуть страну. Выходили и многие отсидевшие свой срок и считавшиеся исправившимися. Как-то раз он даже видел, как один из охранников пожимал на прощание руку покидавшему лагерь молодому парню с чемоданом. Он заметил, что эту сцену снимал какой-то человек, вероятно фотокорреспондент. В общем, всё, что здесь происходило, при поверхностном взгляде могло показаться вполне терпимым с точки зрения закона и суровой необходимости. Но только при поверхностном.

Тем временем хохот и крики усилились. Охранники расступились и наблюдали, как, цепляясь за дверной порожек почерневшими руками, из ямы выбирается человек. Казалось, что его шея перебита и висящая на ней мертвая голова была теперь совершенно лишним и мешающим предметом. Кто-то, сняв с руки часы, стоял с ними в позе рефери боксерского поединка, когда один из бойцов пытается встать из нокдауна. Он что-то отсчитывал, размахивая второй рукой. По накалу страстей чувствовалось, что время, отведенное на возвращение из могилы, подходит к концу.

И всё же он выполз. За две минуты до окончания срока человек с черными руками и мертвой головой, представлявшей сплошную корку запекшейся крови с налипшей на нее грязью и нечистотами, вытащил свое тело из ямы. Он пользовался одной ногой, которой еще мог отталкиваться от ступеней. Вторая была, пожалуй, еще мертвее его головы. Оттолкнувшись от порога, он прополз несколько сантиметров и замер. Вряд ли он что-либо слышал и понимал.