Борис Давыдов - Московит-2 Страница 11

– Что??! – голос князя, завибрировав, взлетел в недосягаемые высоты. – Да как… Пан Дышкевич!

– Весь внимание! – вытянулся в струнку гигант.

– Взять мерзавца! Отобрать саблю, исключить из реестра! В цепи, как последнего хлопа! Я подумаю на досуге, что с ним делать…

Генеральный писарь Выговский, торопливо смахнув рукавом пот со лба, продолжил чтение:

– «…Подумай, ведь и куда более славным и известным мужам случалось терпеть поношения, неправедные суды, великие обиды и несправедливости… И что же? Разве винили они в бедах своих отчизну, разве призывали на борьбу с ней ее злейших врагов, разве терзали родную землю, заливая ее кровью? Ведь ты христианин, той же святой грецкой веры, что и я…»

Тяжкий вздох прокатился по гетманской горнице. Слова пана сенатора тронули присутствующих. Кто-то попробовал было грозно рыкнуть, кто-то глумливо усмехнулся, но большинство смущенно потупили взгляд.

– Дальше, дальше, Иване! – потребовал Хмельницкий, голос которого как-то странно дрогнул.

– «…А первейший долг христианина – верить, что все в мире происходит только по воле Его. И Он же, страдавший на кресте за весь род людской, каждого наградит и каждому воздаст. Коль случается так, что достойный терпит муки и незаслуженные обиды – значит, в том есть какой-то Божий промысел, недоступный пониманию смертных. Ибо пути Господни неисповедимы. Подумай об этом, пане, обратись мыслями к Нему в смиренных молитвах, и сам тогда увидишь и поймешь, что избрал неверный путь, позволив обиде и гневу затмить свой разум!»

Гетман, помрачнев, подпер кулаком подбородок. Выговский, опасливо покосившись на него, после чуть затянувшейся паузы продолжил:

– «…Да, в отечестве нашем, к великому сожалению, многое скверно. Многое надобно менять и улучшать. Но не таким же способом, который ты избрал, разжигая повсюду нетерпимую вражду, возбуждая дикие инстинкты неразумной черни и проливая кровь христианскую! Подумай и вот о чем: разъярить чернь легко, а успокоить – неизмеримо труднее. Ты рассылаешь повсюду универсалы, призывая ее к неповиновению панам своим, пуще того – к их истреблению, а что будешь с нею делать после? Как приведешь к повиновению?»

– Истинно, истинно так! – выкрикнул вдруг Мартын Небаба. – Хорошо говорит пан воевода! Поспольство будто обезумело…

– Не перебивай, Мартыне! – сверкнул глазами Хмельницкий. – Дай дослушать! – И кивнул генеральному писарю: не задерживай, мол.

Тот, переведя дух, торопливо зачастил:

– «…Если дикий зверь попробует вкус человечины, он так и будет упорно нападать на людей, пока его не убьют. Точно так же и тебе придется восстанавливать порядок и спокойствие ужасными мерами, пролив новые потоки крови, поистине подобные рекам.

Терпением, воззванием к разуму и смиренными просьбами можно гораздо скорее добиться и справедливости, и прекращения гонений на православную веру, и возврата тех привилеев, коих за бесчинства и мятежи было лишено Войско Запорожское десять лет тому назад. Ибо не все же члены Сейма безрассудны и погрязли в распрях да интригах! Хвала Господу, среди них хватает вполне разумных, достойных панов. С ними и можно, и нужно договариваться.

Потому прошу тебя и заклинаю: отринь гнев свой, хоть тысячу раз и справедливый! Гнев, который, осмелюсь напомнить, есть смертный грех. Остановись, пока не поздно! Вложи меч в ножны и вступи в переговоры с Сеймом. Чтобы славное имя Хмельницких могло и впредь произноситься в Речи Посполитой с уважением и гордостью.

Поступи так хотя бы ради памяти безвременно скончавшегося короля нашего Владислава, который всегда благоволил и тебе, и всему Войску Запорожскому! Уверен: будь он жив, сам обратился бы к тебе с увещеванием, прося пощадить Отчизну».

Выговский прекратил чтение, поклонился гетману.

Наступила тишина – нехорошая, зловещая. Даже сваленный убойной дозой горилки пан полковник Гладкий перестал храпеть, будто почуяв, что сейчас не время.

– Все, Иване? – напряженным, дребезжащим голосом, спросил Богдан.

– Все, ясновельможный!

– Ну, что же… – гетман, кое-как выпрямившись во весь немалый рост свой, криво усмехнулся. – Красно написал воевода, ничего не скажешь! И слова-то какие, за душу берущие… Ну, что скажет пан посланец? Согласен с ясновельможным паном Адамом Киселем?

Ротмистр Квятковский, перед глазами которого все плыло, а в ушах неумолимо нарастал звон, героическим усилием сосредоточился, кивнул головой:

– Полностью согласен… Перебори обиду свою, пане… Согласись на переговоры!..

– Обиду? – возвысил голос Хмельницкий, перекрывая вспыхнувший было гвалт полковников, встрепенувшихся от этих слов поляка. – Господь мне свидетель, – и гетман торопливо перекрестился, обернувшись к иконе, – если бы дело было лишь в моей обиде! Перемог бы, пусть сердце кровавыми слезами плакало! Стерпел бы, сцепив зубы! Неужто пан ротмистр думает, что все войско Запорожское, все поспольство поднялось, чтобы отплатить за обиду мою? Нет, не я один обижен – весь народ православный, вся земля наша! Многие годы копилась та обида, переполнялась чаша народного терпения, а ныне перехлестнуло через край! Нету терпения более!

– Святые слова! – возопил Прокоп Шумейко.

– Ни убавить, ни прибавить! – хлопнул ладонью по столу Кондрат Бурляй.

– Но ведь кровь… бесчинства… – кое-как пытался возразить, с трудом ворочая языком, пьяный пан Квятковский.

– То правда, – развел руками Хмельницкий, скорбно вздохнув. – Увы, везде быть не могу, да и мыслимо ли сдержать реку народного гнева? О бесчинствах сожалею всей душой, безвинно погибших горько оплакиваю… Бог даст, вскоре успокоится народ, опомнится.

Когда за «Стивеном», тащившим истошно орущего и упирающегося пана Беджиховского, задернулся полог палатки, я скорбно вздохнул:

– Похоже, что мои недоброжелатели решили больше не ждать… Вот они – те гнусные и бредовые измышления, о которых я предупреждал ясновельможного! И это лишь начало, в следующий раз они еще что-то придумают.

Иеремия презрительно хмыкнул:

– Они будут тратить время впустую! Надеюсь, пан первый советник не считает, что меня можно обвести вокруг пальца?

– Конечно же нет! Но повторяю, для меня очень важно полное доверие ясновельможного князя. Дел предстоит много, а тратить время и силы на опровержение всяких поклепов… – Я развел руками, всем видом говоря: тут и без слов все понятно.

– Думаю, пан уже не раз имел возможность убедиться, что я полностью доверяю ему! – внушительно, даже с некоторой обидой в голосе сказал Вишневецкий.

Я тут же поклонился, прижав ладонь к сердцу: тронут, мол, и благодарен…

– Тем не менее ради предотвращения вздорных слухов и сплетен я осмеливаюсь попросить ясновельможного о некоторых вещах…

– О чем именно?

– Во-первых, приказать княжескому управителю, чтобы тот пресек болтовню своей супруги по поводу этих самых… э-э-э… дьявольских пятен, померещившихся то ли пани Катарине, то ли ее служанке.

– Охотно. Более того, я сам ей это прикажу! Пани Катарина усердна и абсолютно честна, но вот насчет ума… – князь многозначительно хмыкнул. – Конечно, нельзя быть уверенным, что она уже не разнесла эту сплетню среди дам, но больше болтать не будет, уверяю… Что еще, пане?

– Во-вторых, сразу же, как только мы окажемся в безопасном месте, обвенчать нас с княжною. – Я лукаво подмигнул, произнося титул. – Прошу прощения, я не знаком с особенностями свадебных обрядов в Речи Посполитой! – В частности, не знаю, существовали ли в семнадцатом веке посаженые отцы… Не то непременно и покорнейше попросил бы ясновельможного оказать нам такую великую честь.

Глава 12

Казак, соскочив с коня, рванулся к атаману. Глаза его лихорадочно блестели, пересохшие от жары и пыли губы растянулись в широкой улыбке:

– Ярема стал лагерем! На берегу Тетерева!

Шумно выдохнул Кривонос, стараясь унять бешено колотящееся сердце. Подался навстречу, прожигая казака бешеным взглядом.

– Сам видел?! Или с чьих слов говоришь?

– Сам, батьку! Над шатром – княжеский штандарт! Ни рвов, ни вала… Опасности не чуют! По всему видать – стали надолго.

– Господи, благодарю! – всхлипнул атаман, закрестившись. – Наконец-то! Услышал ты молитвы мои! – Внезапно ослабевшие ноги чуть не подкосились, но Лысенко-Вовчур успел подхватить, усадил, повелительно кивнул джуре: быстрее, шевелись! Михайло с негромким вздохом достал из сумы пляшку с горилкой, ворча под нос обычное: «Ох, сопьется батьку!» Лысенко нетерпеливо выхватил у него наполненную чарку, протянул Кривоносу:

– Ну-ка, пей! Полегчает…

Атаман проглотил обжигающую жидкость в один миг, рыкнул, переводя дыхание. Кровавая муть, заволокшая взор, рассеялась, мускулы снова налились силой. Кривонос вскочил на ноги: