Мастер Чэнь - Любимый ястреб дома Аббаса Страница 11

Молча я достал восемь дирхемов, даже не заботясь о том, чтобы долго и нудно считать их, вручил торговцу и взялся за уздечку.

Ослик хитро посмотрел на меня.

И мы тронулись с ним к закатному солнцу, к выезду из города. Вместо одетого по-согдийски гордого всадника — трясущийся на ослике человек с лицом, закутанным в куфию.

Не надо думать, что я забыл при этом о еще одной проблеме, которая меня все эти дни пусть не сильно, но все-таки беспокоила.

Рассуждал я так: никогда еще никто не умирал от глубокого пореза спины. Лекарь перевязал рану. Брат упомянул, что с такой раной можно ходить, ездить и охотиться. Примерно это я и делаю. Что я ощущаю? Лопатка как бы чешется и немного пульсирует. Когда заживает рана, то, видимо, и должно происходить нечто подобное. Что же касается яда, то ни разу никто не говорил об отравленных ножах, да и что это за яд, который не начал бы ощущаться сразу же, а затаился на трое-четверо суток? И раз уж рисковать, то тут как раз и есть самый разумный из всех рисков.

Мы с осликом шли наперерез густому потоку верблюдов, везших товар в город, несмотря на надвигающуюся ночь.

Ах, какая печаль, подумал я, ведь сейчас в разгаре знаменитый бухарский новогодний рынок, двадцать дней бешеной торговли, и последний из них — это первый день следующего года.

А еще на пять дней позже — новый год магов. Между ними — неумеренное питье вина, обливание прохожих водой, а в лучших домах звучат музыка и стихи.

Новый год, нов-руз. Голоса поют вечные строки: «пусть твое красное сияние придет ко мне, пусть моя желтая усталость уйдет к тебе». На возвышении — семь сосудов, по числу бессмертных. В одном — еда, в другом — семена, в третьем монеты… Две свечи — свет и тьма, зеркало, которое отражает зло. Рыбки, которые означают жизнь, раскрашенные яйца — символ плодородия. И великая книга на левом переднем уголке возвышения.

И где я на этот раз встречу праздник, подумалось мне, — по ту сторону пустыни, в городе, где я не знаю никого и никто меня не знает? Там, где я просплю, наверное, все радости, потому что голова что-то непривычно тяжелая?

Потом пришел момент, когда я вздрогнул, окончательно проснулся и огляделся.

Небо на востоке было уже бледно-золотым. Рай вокруг меня давно кончился, шедшая на юго-запад дорога была похожа на бесконечную темную змею между голых темно-красных холмов. Всю ночь я провел на спине ослика, который оказался вполне понятливой и симпатичной тварью. Но дальше даже ему надо было отдыхать.

Проснулся же я, похоже, не совсем по этому поводу. Что разбудило меня?

Оказывается, звук копыт сзади, с северо-востока. Человек все-таки необычное создание: когда ему угрожает опасность, проявляются совсем не те зрение и слух, что раньше, а куда более острые.

Передо мной, чуть слева, все так же раскачивалась гора на выгнутых ногах: я ехал, конечно, не один, а как бы пристав к группе путешественников. Никто не любит вот таких непрошенных попутчиков, но ночью все более-менее спят, вдобавок один человек на ослике на вид не страшен. Копыта верблюдов мягко шуршали по земле в прежнем ритме. Постукивали ножки моего ослика.

А сзади стучали совсем другие копыта — конские.

Я сгорбился крючком и поплотнее завернулся в абу.

Копыта стали звучать реже. Вот на каменистую дорогу чуть левее меня легли две вытянутые, расплывчатые, закругленные сверху тени. Какое-то время тени так и оставались на месте, потом как будто начали трогать бесплотными языками меня и ослика — и отступать, снова трогать и отступать.

Далее я явственно ощутил, как дышат две лошади совсем рядом со мной, а их тени легли на шерстистый зад верблюда.

Долго, очень долго тянулось это мгновение, затем два коня обогнали караван слева, и цокот копыт стал уходить вперед.

Поворачивать голову даже на волосок не хотелось, потому что самым страшным было бы встретиться с этой парой глаза в глаза.

«Вас же убили», хотел крикнуть им я.

Но все же повернул голову, совсем чуть-чуть. Это были, конечно, совсем другие люди, не те, что шли за мной от Самарканда и погибли во дворе моего торгового дома в Бухаре. Два совершенно неприметных человечка в таких же, как у меня, сероватых абах, но с вполне открытыми лицами. Лошадки — тюркские, степные, то есть простые на вид, но выносливые.

А через некоторое время сзади снова донесся звук копыт.

Ехал один человек, и конь его был получше, настоящий иранец. На нем была хорасанская куртка-калансува, лицо можно было рассмотреть без труда. Необычное лицо: чуть вдавленная переносица, упрямый подбородок, торчавший вперед. По фигуре — длинный, очень длинный и худой. Я бы даже сказал, что человек этот был попросту хорош — но не лицом, а небрежной и уверенной грацией, с которой он держался в седле. Грацией немолодого, но сильного и опытного воина.

Скользнув по мне равнодушными серыми глазами, он подъехал к голове того каравана, к которому я пристал, и оттуда донесся его приятный хрипловатый голос.

Потом копыта застучали чаще, и звук их ушел вперед.

— Эй, там! — раздался мужской голос спереди. И обращался он, без сомнений, ко мне — Эй, на ослике! А что, надолго ты к нам привязался? А то гоняют всякие по дороге с раннего утра, задают вопросы…

Я все понял и обреченно повернул налево, на плоские песчаные холмы. Ослик махнул головой с благодарностью.

У нас с ним на двоих была горстка бесполезных в пустыне дирхемов, большая фляга воды, несколько колючих кустов и остатки одного хлеба. И немного утренней прохлады, которая в этих краях вполне могла бы даже сейчас, перед новым годом, смениться жарой.

Ослик расправлялся с колючками, я пытался спать и не спать одновременно, а внизу по дороге грохотали копыта коней и звенел металл. Шел, вздымая пыль и камешки, большой конный отряд: ни одного копья, но множество изогнутых мечей в ножнах, броня в притороченных мешках, темные бородатые лица завоевателей, народа арабийя, вперемешку со светлыми согдийскими головами… Кто скачет, куда, зачем? Воскресший Тархун, чтобы опять выпустить из рук побежденного было Кутайбу и быть еще раз сброшенным с трона моим дедом и замененным на Гурека? Снова идет шестидесятитысячная армия согдийских бунтовщиков на Мерв, как при Харисе ибн Сурейдже, чтобы опять проиграть войну? Или появились новые желающие повторить ту победную для нас войну, восемнадцать лет назад, которая ввергла щедрые земли Согда в немыслимый голод? Или Абу Муслим уже здесь? Или эти люди скачут в никуда просто потому, что выросло уже целое поколение, которое не умеет ничего, кроме как воевать?

И какой смысл ставить на праздничные возвышения парные свечи, зеркала, кубки, рыбок и крашеные яйпа, если бог давно покинул людей этой земли, а они покинули его? Пятьсот плетей предписываются тому, кто осквернит землю мертвым телом — только птицы и псы могут очистить кости усопшего, — но мы-то завалили землю своего рая тысячами трупов, залили ее реками крови. И что же мы теперь хотим — в том числе и я, который когда-то тоже выезжал на таком вот коне, с мечом у пояса, на свою блистательную, победную битву, и…

И тут милосердный туман застлал мои глаза.

А вывел меня из забытья серый суслик, спихнувший крошечной лапкой камешек в моем направлении. Постоял, глядя на меня искоса и недовольно двигая мордочкой, и мгновенно растворился у края круглой дырки в песчаном холме.

Стук копыт двух коней, приближавшихся с запада, показал мне слабое место моего блестящего плана. У меня все отлично получалось, когда два всадника обгоняли переодетого человека на неторопливом ослике. Но дальше всадники эти, проскакав довольно далеко вперед, наверняка поняли: что-то не так и возвращались теперь назад. А дальше, после короткого отдыха, они снова начнут свой поиск-опять от Бухары к Мерву. Дорога на этом отрезке занимает три-четыре дня, на ослике — дольше, возможностей внимательно осмотреть всех на пути сколько угодно.

Я уже не удивился, когда длинный воин через приличный интервал времени пронесся по той же дороге в том же, обратном, направлении.

Мне теперь оставалось или все так же сидеть на своем холме с пустеющей флягой, осликом и сусликом, или…

Женское сердце для того и создано, чтобы таять перед терпящим бедствие мужчиной.

Караван я выбирал долго и спускаться на дорогу начал только тогда, когда убедился, что на почетном месте на главном верблюде — женщина средних лет и уважаемой толщины, укрывающаяся от пыли и солнца среди полосатых бухарских тканей, наброшенных одновременно на голову, бедра и все части тела подряд.

— И почему бы нет? — ответила она, вглядевшись в мое лицо. — Да можно сделать даже и лучше. Забирайся-ка во вьюк и поспи там, а ослик пойдет на привязи.

Да это же было попросту подарком! Никакие всадники не смогут сразу догадаться, что привязанный к верблюду за уздечку ослик обычного белого цвета нес еще утром того самого сгорбленного человека. Ощутив колыхание верблюжьего бока, я заснул снова. И проснулся лишь среди длинных вечерних теней, лицом к лежащему на горизонте малиновому солнцу.