Елена Хаецкая - Мракобес Страница 11

Хильгерс был старше жены на десять лет. Широкоплечий, крепкий в кости, давно бы уже заплыл жиром, если бы не работал на руднике.

В Раменсбурге почти все мужчины работают на этом руднике. Город и построен был ради рудника. Раменсбург-об-дер-Оттербах, то есть «Раменсбург на Гадючьем Ручье». Красивый, нарядный город о восьми красных башнях, хорошо укрепленный. Лакомый кусочек. Гадючья Шкурка – называют его завистники.

Вот уже несколько десятков лет облизываются на него курфюрсты – и в Хагенау, и в Клостерфельде. Но маркграф Раменбургский Дагарих держит его железной рукой. Здесь медь и серебро, главное богатство небольшого графства, затерянного в горах.

Рядом с Эгбертом – его друг, Конрад Харш, столько лет работают вместе, столько опасностей миновали, спускаясь в Субтерраниум, в подземный мир, чтобы вырвать у недр потребное человеку.

«Субтерраниум» – ученое словцо, пущенное Бальтазаром Фихтеле, двоюродным братом Доротеи. Бальтазар Фихтеле слыл в городе чудаком. Не был бы родней Хильгерсам, семейству почтенному и зажиточному, – плохо бы ему пришлось в Раменсбурге.

Да и что хорошего ожидать от человека, который в шестнадцать лет ушел из дома, бродяжничал, учился (все по слухам) в Хайдельберге год или два, после опять бродяжничал – носило Бальтазара неведомо где. И вот, спустя столько-то лет, возвратился в родной город – без гроша в кармане, без царя в голове и без креста на шее.

Вызвался работать на шахте подрывником. Эгберт по свойству взял его к себе. Шурин доставлял ему немало хлопот. Слишком уж увлечен своим порохом. Во время воскресных семейных обедов Эгберт частенько ворчал: быть Бальтазару с оторванными яйцами, если не уймется. Доротея густо краснела, махала на мужа пухлой рукой.

Долговязый Бальтазар возвышался над толпой – в кого только уродился такой оглоблей? Нос на семерых рос, на лице черные оспины – пороховая отметка. Поглядывал на Вейде, такую смирную в смертных одеждах, кривил рот – жалел.

Закончив молитву, отец Якоб отступил в сторону и поджал губы: он свое дело сделал, теперь черед могильщика. Крамер понял – лопату бросил в лужу, нагнулся над покойной.

– Эй, погоди-ка! – всполошилась одна из прихожанок, убаюканная было мерной речью отца Якоба.

Бальтазар поморщился: Лиза, жена трактирщика Готтеспфеннинга, тощая баба – старая, болтливая, суеверная. И от нее всегда несло чесноком и прогорклым салом.

– На-ко, – сказала Лиза, протолкавшись к Крамеру, – положи ей это в рот, а этим прижми подбородок.

Крамер выпрямился, тупо поглядел на женщину. Та настойчиво совала ему тусклую медную монету и круглый камешек, подобранный, видимо, по пути на кладбище.

– Монету в рот ей положи, – назидательно повторила женщина. – Камень подсунь под челюсть. А этим обвяжи губы.

И вынула лоскут – старый, засаленный. Грязную посуду этой тряпкой протирала, что ли.

Крамер замычал, поводил головой. Лиза с вызовом оглядывала собравшихся, показывая, что не намерена отступаться.

– А что, – сказала напористо. – Да я сама, своими ушами, слыхала, что иные мертвецы неспокойны в своих могилах. И плачут, и на волю рвутся, живых пугают. Попадаются и такие, что поедают все, до чего только ни дотягиваются. И могильный холст, и собственную плоть, и волосы. И хрюкают, как свиньи.

– Дура, – пробормотал Бальтазар (как считал, тихо).

– А ты не ухмыляйся, – напустилась на него Лиза. – Мог бы и послушать, когда дело говорят! Молод еще губы-то распускать! Люди зря не скажут. Девчонка померла странной смертью, что и говорить. Так что ежели и ожидать хрюканья или еще чего такого, так от нее.

– Может, и правда, – проговорила в толпе еще одна женщина.

Крамер снова замычал. Несколько человек яростно заспорили между собой: а ну как захрюкает сиротка в могиле?

Лиза продолжала совать Крамеру в руку камень и лоскут.

По щекам мертвого ребенка стекали капли дождя, как будто девочка плакала.

– Прекратите, – проговорил чей-то голос за спинами прихожан. Звучный, молодой.

И все, как по команде, замолчали, повернулись в ту сторону, откуда доносился голос. А там стоял широкоплечий рослый человек в монашеском плаще. У него было простое крестьянское лицо, лоб и правую щеку пересекал шрам.

Темно-русые волосы, широко расставленные ясные глаза. Если бы не шрам, молодого человека можно было бы назвать красивым.

Человек подошел поближе к разрытой могиле и оставил на влажной земле следы босых ног.

Все смотрели на него – кто со страхом, а кто и с ненавистью.

Ремедий Гааз, инквизитор.

Ремедий оттолкнул Лизу, склонился над мертвой и сам бережно завернул ее в саван, точно младенца запеленал. Поцеловал в холодный мокрый лоб, вдохнул запах едва тронутой разложением плоти – такой знакомый. И опустил в раззявленную пасть сырой земли.

Отец Якоб насупленно следил за ним.

Лиза прикусила губу. Если бы могла – убила бы проклятого монаха взглядом.

Но не могла.

Даже шипеть за его спиной не решалась.

– У отца инквизитора замашки ландскнехта, – проговорил Бальтазар вполголоса, то ли с восхищением, то ли осуждающе. Эгберт, к которому он обращался, даже охнул: отрезать бы дорогому шурину язык, как Крамеру, меньше было бы неприятностей у семьи.

Но Ремедий Гааз не услышал. Или не захотел услышать.

Крамер забросал могилу землей, установил простой деревянный крест.

С тем и разошлись.

4 июня 1522 года, св. Клотильда

Доротея Хильгерс проснулась, как всегда, затемно. Привыкла за пятнадцать лет жизни с горняком. Приподнялась на локте, мутно поглядела на спящего Эгберта: лежит на спине, задрав нос к низкому потолку, мерно храпит.

Тяжко вздохнула, колыхнувшись обширным телом.

Обеими руками поддерживая живот, села на кровати.

Зашуршало постеленное на полу свежее сено. Словно в ответ за закрытыми ставнями послышались звуки – первые утренние звуки просыпающегося города. Шлепая деревянными башмаками по вылитым за ночь помоям и содержимому ночных горшков, пастухи гнали за городские стены большое стадо свиней.

Тихо вышла Доротея из спальни, спустилась на кухню. Поверх просторной ночной рубахи повязала фартук, весь в пятнах жира.

На кухне было еще темно. На ощупь отыскала сальную свечку, зажгла, вставила в кулак оловянному рудокопу – свадебный подарок Марты Фихтеле, любимой тетки, матери Бальтазара.

Марта была низенькой, пухленькой. На руках у нее были ямочки. Доротея девочкой все, бывало, стоит в кухне, влюбленно смотрит на эти белые руки, ловко разделывающие тесто. Когда Бальтазар уходил из дома, Марта едва доставала макушкой ему до плеча. А возвращения сына так и не дождалась.

В память о Марте и непутевому Бальтазару открыта дверь этого дома. Хотя, как подумаешь, так поневоле на ум придет: гнать парня нужно, покуда не наделал бед.

Доротея бросила взгляд в окно. Уже скоро на кухню ворвется солнечный луч. Засверкают медью на беленых стенах кастрюли и сковородки, доротеина гордость. По праздникам она начищает их до блеска, а в будни не трогает. Вся еда варится в большой трехногой кастрюле, доставшейся еще от бабки.

Доротея потянулась за ножом, разделала на куски колбасу, другим ножом нарезала хлеб вчерашней выпечки. В очаге развела огонь, разогрела бобы, сваренные с вечера.

Стояла, смотрела, как кипит в кастрюле суп, как мелькают в нем бобы. «Ведьмины головы», называл их Бальтазар, когда оба они были детьми, вспомнила Доротея.

Однажды брат не на шутку напугал ее – рассказал про «ведьмину голову», а потом, когда тетка Марта позвала их обедать, все подмигивал и тишком корчил рожи, так что Доротея в конце концов подавилась. «Ты слопала целую толпу ведьм, сестра», – шепнул он ей, улучив момент, с хитрым видом. После этого девочка мучилась почти неделю, боялась – вдруг действительно проглотила злых духов. Будет теперь одержима, как та несчастная бабка Аулула, трактирная прислуга, которая то и дело бросалась на землю и вопила на разные голоса…

На похоронах своего второго ребенка Доротее невольно подумалось: может, и впрямь кто-то положил на нее дурной глаз? Как в воду глядел тогда Бальтазар…

Доротея отбросила с груди на спину две толстые желтые косы. Так задумалась, что вздрогнула, когда сзади подошел Эгберт.

– Опять завтрак задержала? – недовольно проговорил он, усаживаясь за стол.

Доротея поставила перед ним тарелку, встала, сложив руки на животе. Молча стояла, ждала, пока муж позавтракает, чтобы можно было убрать за ним посуду.

– Устал я от твоего брата, Доротея, – сказал Эгберт таким тоном, будто именно жена навязала ему подрывника на шею. – Все эти новшества до добра не доведут.

Доротея подала хлеб, колбасу, налила хлебного кваса.

– Раньше добывали руду без всякого пороха, – продолжал Эгберт, отлично зная о том, что жена не слушает. – Я начинал еще в те годы, когда твердь размягчали огнем, а не порохом. Раскладывали мы тогда перед плоскостью забоя костерчик, повыше, чем те, на которых отцы Иеронимус и Ремедий поджаривают оттербахских ведьм. Опасное дело было, чуть с проветриванием недогляд – беда, все задохнутся.