Богдан Сушинский - Восточный вал Страница 11

Причем каких имен! Не удержавшись, Черчилль резко налег на стол и, ухватив «Папку заговора» за растопыренный уголок, словно змею за хвост, осторожно потянул к себе. Открыв ее, премьер быстро пролистал подписанную начальником Западноевропейского отдела военной разведки Альбертом О’Коннелом докладную записку: чистописание генерала его уже не интересовало. Тем более что там оказалось слишком много констатации фактов и слишком мало аналитики. Непростительно мало… аналитики — вот что он вынужден будет заметить генералу О’Коннелу, при всем уважении к нему и его службе.

Зато Черчилль вновь остановил свой взгляд на предусмотрительно составленном по материалам донесений агентов разведки «Списке лиц высшего командного состава германских Вооруженных сил, казненных, арестованных или же покончивших жизнь самоубийством в ходе ликвидации последствий покушения на Гитлера, осуществленного 20 июля 1944 года полковником графом Клаусом фон Штауффенбергом».

— Могли бы озаглавить все это проще, баснописцы чертовы! — вслух проворчал автор шеститомной эпопеи «Мальборо». — К чему все это суесловие?!

При первичном знакомстве с папкой, Черчилль лишь бегло прошелся по этому списку, отдавая предпочтение обстоятельным донесениям из Берлина. Оно и понятно, как премьера его прежде всего интересовала общая военнополитическая ситуация в рейхе после подавления заговора. Но теперь он вдруг подпал под магию имен. Тех имен, многие из которых в его собственных глазах и в глазах командования союзных войск олицетворяли военную мощь и стратегический мозг германского рейха. Вот они…

Взять хотя бы главнокомандующего армией резерва вермахта генерал-полковника Фридриха Фромма, долго и нетерпеливо ожидавшего, когда фюрер присвоит ему чин генерал-фельдмаршала. Кстати, не обида ли на Гитлера подтолкнула его к своре заговорщиков?! Именно так, «к своре». Сам познавший «романтические прелести» фронтов, Черчилль с презрением относился к любым заговорщикам, даже если их действия разлагали стан врагов Великобритании.

Иное дело, что никакое презрение не уменьшало интереса к их действиям, как действиям союзников. Сначала подтолкнула к этой своре, а затем все же заставила предать их, поскольку первые расстрелы заговорщиков на Бендлерштрассе происходили под руководством самого Фромма. Что, впрочем, не спасло от ареста и его самого. Даже его поспешная расправа с некоторыми руководителями заговора показалась Скорцени, Мюллеру да и самому рейхсефрейтору слишком уж неоправданной, смахивающей на заметание следов.

…А вот и главнокомандующий Западным фронтом генерал-фельдмаршал Гюнтер фон Клюге! Интересно, в чем проявлялось участие в заговоре этого полководца фюрера?! Что-то Черчилль не слышал, чтобы армии Западного фронта взбунтовались и повернули штыки против частей, верных фюреру. И вообще, находилась ли в распоряжении заговорщиков хотя бы одна верная им дивизия? Нет, в самом деле, была ли у них хотя бы одна надежная дивизия? Вряд ли!

«Заговор чистоплюев-штабистов» — вот что скрывается за трагикомическим спектаклем под названием «Заговор против фюрера», — сказал себе Черчилль, и, открыв объемистую записную книжку с надписью на обложке «Размышления», тут же записал «подвернувшуюся» ему фразу!

Закрыв блокнот, премьер долго держал руку на его кожаном переплете, как на ритуальной королевской Библии, и, попыхивая сигарой, смотрел в окно. Под напором ветра струи дождя били в окно Кельи Одинокого Странника, как называл Черчилль этот личный кабинет с огромным, окаймленным двумя сейфами камином, словно пытались ворваться в нее вместе со всем тем миром, от которого владелец «кельи» так упорно отстранялся.

Вот только Страннику было слишком хорошо в его «прикаминном одиночестве». Причем особенно хорошо чувствовал он себя в этом творческом уединении во время очередных «дождевых рыданий» Лондона, за которые он одновременно и любил, и ненавидел этот город. Однако в эти минуты обладатель «кельи» смутно мечтал о дне, когда, в очередной раз уединившись, сможет полностью предаться созданию новой книги, избавляя себя от идиотизма последних военно-политических и вообще каких-либо событий.

Да, это вновь давала знать о себе известная каждому литератору «тоска по перу». Однако Черчилль все еще вынужден был пренебречь ее призывами, чтобы вернуться к берлинскому путчу нацистских генералов.

«Итак, кто здесь еще подвизался на висельничных подмостках «Театра заговорщиков» на Бендлерштрассе?», — упускал Черчилль из виду ничего не говорящие ему, малозначительные фигуры «театральной массовки».

Ага, ну, конечно! Как же, как же: бывший главнокомандующий сухопутными войсками Эрих фон Хаммерщтейн-Экворд! В свое время премьер слышал прекрасные отзывы о нем штабистов королевской армии, и даже встречался с ним во время переговоров, касающихся чехословацкой территории. И вот такой вот, нетриумфальный финал. Какая жалость!

Кто там еще назван? Ну, понятно: неудавшийся фюреро-убийца, однорукий и одноглазый «Африканский Циклоп», начальник штаба армии резерва полковник Клаус фон Штауффенберг. Тоже из старинного аристократического рода. Граф. Несмотря на все фронтовые увечья фюрер лично разрешил Штауффенбергу остаться на военной службе. Но Гитлер принимал во внимание только физические увечья полковника, не замечая душевных.

Дальше следовали начальник общевойскового управления Генштаба вермахта генерал Фридрих Ольбрихт, о котором говорили как о талантливом штабисте и возможном будущем начальнике Генштаба, и командующий германскими войсками во Франции Карл Генрих фон Штюльпнагель.

Премьер вдруг вспомнил, как под впечатлением от диверсионных вылазок Скорцени полковник британских коммандос Тернер уговаривал его согласиться на устранение этого «французского обер-наци». И был неприятно удивлен, когда Черчилль воспротивился.

— Солдат должен приносить голову врага с поля боя, — сурово заметил тогда Уинстон. — Над ядами пусть колдуют презренные лазутчики-иезуиты.

— Позволю себе заметить, сэр, что для коммандос поле боя — весь мир, поэтому нам позволено снимать вражеские головы даже в постелях любовниц.

— Позволю себе заметить, полковник, — парировал премьер, — что только этому — добывать головы своих противников в постелях любовниц, ваши коммандос пока что и научились. Поэтому оставьте Штюльпнагеля в покое.

Тернер онемел от удивления, однако возражать не стал. Как и сам Черчилль не стал напоминать полковнику, что в свое время Сталин резко выступил против попыток русских диверсантов отправить на тот свет фюрера. И не только потому, что человек, пришедший на смену Гитлеру, получил бы возможность со спокойной совестью вести переговоры с руководителями западных стран. Кровавый Коба прекрасно понимал, что нельзя нарушать негласный, джентльменский запрет на охоту за головами военных и политических руководителей. Нельзя запускать этот убийственный бумеранг.

Причем Сталин не только запретил своим диверсантам эту охоту, но и позаботился об утечке информации по этому поводу.

…На имени фельдмаршала Эрвина Роммеля, прославленного «Лиса Пустыни», некогда командовавшего Африканским экспедиционным корпусом вермахта, а в последнее время — возглавлявшего группу армий «Б», премьер Великобритании задержался особенно долго. Он давно следил за действиями этого полководца, которого фюрер послал в Африку только для того, чтобы на какое-то время сковать войска англичан, отвлечь на корпус несколько десятков дивизий, которые могли быть переброшены в Европу. Но Роммель повел себя так, словно прибыл со своим незначительным воинством покорить весь африканский континент.

В самой фигуре Роммеля, в его судьбе, в стратегии и тактике ведения боевых действий, в фатализме принятия решений — просматривалось что-то наполеоновское. Понятное дело, что до Бонапарта он не дотягивал: не та эпоха, не та страна, не те условия. Да и по складу характера Роммель не мог позволить себе те авантюры, к которым прибегал Великий Корсиканец. И все же, все же… Германский фельдмаршал не только сражался в тех же краях, в которых когда-то сражался Бонапарт, но и вел себя так, словно в нем ожил дух корсиканца.

Фотографии… Целая пачка фотографий, которые Софья Жерницкая сумела заказать специально для Отшельника.

Уже после того, как Орест успел написать около четырех десятков своих иконок «Святой Девы Марии Подольской» и несколько светских полотен, Софья откровенно нацелилась на то, чтобы он создал картину, достойную не только экспозиций в художественных музеях Одессы, Москвы и Петербурга, но и «скромного местечка в Лувре».

Приняв это решение — «о Лувре», Софья извлекла из потайной полочки секретера заветную пачку снимков, на которых она была снята нагой в самых изысканных позах — в постели, на берегу моря, на лужайке, в саду под розовой вуалью — одну из картин она так и предлагала назвать «Девушка под розовой вуалью».