Merlin - Великолепная семёрка Страница 11

Неожиданно мимо избы по направлению к госпиталю резво пробежал мужик в генеральской форме, лет так сорока. Мужик сопровождался толпой всяких адьютантов и чему-то весело улыбался. Морда его мне показалась смутно знакомой, но отвлекаться я не стал на воспоминания: мне нужно было правильно порох нарисовать на разрезе патрона. Неожиданно генерал повернулся ко мне и издевательски спросил:

- Эй, боец! Где это тут такие портки выдают?

- Самострок это - гордо и независимо ответил я.

- Вот уж не знал что в армии в самостроке шастать можно - гнусно заржал генералишка. - Ты бы пошел переоделся, а то испачкаешь шелк-то на земле сидя. Да и в армии вообще-то форма придумана чтобы солдат противнику был малозаметен. А твои, боец, сияющие подштаники небось вон с той "рамы" видать - он махнул рукой в сторону висящей над расположением немецкой "рамы".

Неожиданно какой-то полковник из его свиты наклонился и что-то прошептал:

- Это из взвода Кобылкина офицер.

Генерал изменился в лице. Наглая улыбка мигом сползла с его лица. Он побледнел и видно было, что он жидко обосрался. Генерал резко повернулся и уже без хохмочек и смеха быстро пошел, почти побежал, в обратную сторону. По его форменным галифе расплывалось коричневое пятно. Я задумался - что же представляет собой наш взвод если при его упоминании генералы исходят жидким калом? Но ни до чего однозначного не додумался и решил спросить у соседа - благо он возвращался, пошатываясь от усталости, из госпиталя.

- Петров, а почему при виде нас генералы исходят жидким стулом? Что мы за взвод такой особый? Это потому что мы такие крутые?

- Нет. Это потому что мы - взвод независимого доклада в Ставку о положении на фронтах. Ведь тут как? комроты немножко приврет командиру батальона, тот - приврет побольше комполка. Полковник наврет уже прилично начдиву, в армию уже ложка правды  в бочке врак отправляется. Ну а в Ставку правда-то уже и не попадает. А Ставке-то руководить надо! А как руководить, если неизвестно что на фронте происходит? Может уже наши Минск давно отбили, а в Ставке все мысли уходят на размышления как этот Минск отбить у ворога лютого. Поэтому товарищ Берия по просьбе товарища Сталина сделал этот взвод. И одна у нас обязанность - всю правду как есть, не приукрашивая почти, непосредственно Сталину и докладывать. Ну а поскольку ничего не делать просто скучно, разрешается нам при случае и помочь войскам. А что?

- Да вот тут был один генералишка… морда знакомая, а вспомнить не могу кто. Как ему сказали, что я из взвода Кобылкина, он испустил жидкий стул и убежал в ужасе.

- А, это Хрущев был. С Украины с инспекцией приехал. Первый украинский секретарь он, вот и морда знакомой кажется. Его портрет как раз на тех газетах, что мы в сортир повесили.

- Так надо его срочно ликвидировать!

- Можно. А зачем? и почему?

- Раз обделался - значит испугался. Раз испугался - значит в Ставку сообщил вовсе не то что мы сообщить можем. Значит - наврал Ставке. Значит - враг.

- Логично рассуждаешь. Я сейчас Кобылкину скажу, пусть по ВЧ срочно доложит о предательстве Хрущева. - Петров мигом забыл про усталость в членах и рысцой побежал в штаб взвода.

Через два дня Левитан, в очередной сводке Информбюро, торжественным голосом сообщил что предатель Родины Хрущев Никита Сергеевич разоблачен, снят со всех постов, осужден и расстрелян.

Глава 5

Кобылкин вызвал меня к себе в штаб. Я причесался и не спеша, размышляя о том, чем может быть вызван подобный вызов, направился в генералу. В предбаннике меня встретил грустным взглядом начальник штаба взвода полковник Леденцов, и мне стало несколько не по себе.

- Какого…! Ты…! Как ты себе позволяешь в своих подштаниках по расположению шастать! Немедленно одеть галифе и побриться! Сейчас комроты приедет, а ты тут как гопота паршивая! Исполнять немедленно! И немедленно ко мне по всей форме одежды! Да, заодно и сидор свой прихвати - закончил он неожиданно спокойным тихим голосом.

- Какой сидор? - на всякий случай спросил я.

- Да с чертежами своими!

- Сука Петров! Заложил, гад!

- Да никто тебя на закладывал. Я же тоже вроде разведчик. Вот и обратил внимание, что ты в столовке, сидя со мной за одним столиком, все больше чертишь. Интересные у тебя чертежи кстати. Ну давай, беги переодевайся. Комроты уже на подлете, пост ВНОС уже доложился.

Через полчаса, когда я с сидором и в полной форме вновь зашел в штаб, там на табуретке уже сидел Берия.

- Этот что ли? - спросил генерала Генеральный Комиссар.

- Этот, товарищ Генеральный Комиссар.

- Ну, показывай картинки. Что это?

Я разложил свои чертежи на столе.

- Это - карабин под новый патрон, это - автомат. Это - сам новый патрон, в трех проекциях и в разрезе. Это - командирская башенка на Т-34, это - двигатель поперек для него же. Всё. Я, товарищ Генеральный Комиссар, все нужное начертил.

- Точно все?

- Ну, песни еще нужно. Но я их чертить не умею, только петь.

- Пой!

Тут я неожиданно вспомнил, что ни одной песни Высоцкого не помню. Да и не знал их никогда. Летова не помню, этого, как его, Любэ не помню. Блин, что же делать? А Берия сквозь свои пенсне так и зырит! Ну, была - не была!

Свет озарил мою больную душу,

Нет, твой покой я страстью не нарушу,

Бред, полночный бред терзает сердце мне опять,

О, Эсмеральда, я посмел тебя желать.

Мой тяжкий крест - уродства вечная печать,

Я состраданье за любовь готов принять.

Нет, горбун отверженный с проклятьем не челе,

Я никогда не буду счастлив на земле.

И после смерти мне не обрести покой,

Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.

Неожиданно с грохотом распахнулась дверь и в штаб ворвались, держа в руках пистолеты, охранники Берии.

- С вами все в порядке, товарищ Генеральный Комиссар? - нервно озираясь спросил начальник охраны. А то эти вопли - мы подумали что кого-то убивают и испугались что вас…

- Нет-нет, это песня такая лирическая, - ответил Лаврентий Павлович, шмыгая носом. - Продолжайте, товарищ… - Как товарища зовут? - повернулся он к Кобылкину.

- Ой, товарищ Генеральный Комиссар, забыл спросить. Как тебя звать-то, капитан? - повернулся ко мне Кобылкин.

- Добрыня Мериновский - врать Берии я чисто физиологически не смог.

- И имя какой хорошее - умилился Лаврентий Павлович, - Добрыня! Продолжайте, товарищ Добрыня.

И я продолжил:

Рай, обещают рай твои объятья,

Дай мне надежду, о моё проклятье!

Знай, греховных мыслей мне сладка слепая власть,

Безумец, прежде я не знал, что значит страсть.

Распутной девкой, словно бесом одержим,

Цыганка дерзкая мою сгубила жизнь.

Жаль, судьбы насмешкою я рясу облачен,

На муки адские навеки обречен.

И после смерти мне не обрести покой,

Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.

Сон, светлый счастья сон мой - Эсмеральда,

Стон, грешной страсти стон мой - Эсмеральда,

Он сорвался с губ и покатился камнем вниз,

Разбилось сердце белокурой Флёр де Лис.

Святая дева, ты не в силах мне помочь,

Любви запретной не дано мне превозмочь,

Стой, не покидай меня, безумная мечта,

В раба мужчину превращает красота.

И после смерти мне не обрести покой,

Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.

И днем, и ночью лишь она передо мной,

И не Мадонне я молюсь, а ей одной.

Стой, не покидай меня, безумная мечта,

В раба мужчину превращает красота.

И после смерти мне не обрести покой,

Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.

За ночь с тобой...  ©музыка Коччианте Р.

После того как песня закончилась, Лаврентий Павлович помолчал с минуту, качая головой, и, наконец, произнес куда-то в пространство:

- Да, именно такие песни народу и нужны. Собирайтесь, товарищ Мериновский, - продолжил он уже решительным голосом - Летите со мной в Москву!

В Москве Берия еще с аэродрома приказал включить мою "Белль" в репертуар хора Александрова и выпустить пластинку массовым тиражом. А пока пластинка не поступила в магазины, ежедневно передавать ее по радио не меньше четырех раз в день.

- Заодно и гонораров подымешь неслабо - подмигнул он мне, закончив отдавать распоряжения. - Ты молодой, мало ли на что бабки понадобятся!

Прямо из аэропорта мы направились в Кремль. И спустя час я входил в кабинет Сталина на Ближней Даче.