Максим Толмачёв - Урга и Унгерн Страница 11

Сбор сырья происходит в самом начале весны, когда веточки отросли лишь частично и только слегка восстановили свою зеленую массу. Можно также собирать листы и осенью, когда молодые побеги уже приобрели достаточную упругость и рост растения прекращается. Ламы-сборщики были обуты в удобную не скользящую обувь, чтобы, двигаясь по горным склонам и влажным от росы камням, не переломать себе ноги. Также были специально пошиты из брезента рукавицы и заплечные мешки. Из Урги привезли короткие серпы, ими было удобно срезать веточки, изобилующие молодыми листками. После сбора эфедры мы относили мешки в Манджушри на место сушки. Производили сушку по всем правилам, соорудив специальные навесы, помогавшие избежать попадания прямых солнечных лучей. Однако первый же урожай был настолько обилен, что навесов оказалось недостаточно и нам пришлось собирать эфедру в стожки и подкладывать под них каменную кладку, чтобы нижняя часть стожков не отсырела.

Эфедру я запасал впрок. Древнекитайская технология производства оказалась малоэффективна, тем более что в современном Китае в прошлом году запустили производство эфедрина в промышленных масштабах. Насколько я знаю, производственная рецептура была позаимствована у известного японского фармацевта Нагаи Нагаеси, который умудрился произвести удачный синтез эфедрина еще четверть века назад из эфедры китайской. Способ синтеза методом Нагаеси для китайских ученых не остался тайной. В Пекинском союзном медицинском колледже профессор Ко Куэй Чен в прошлом году сумел выделить эфедрин, доказав его эффективность при лечении бронхиальной астмы, а его коллега по факультету американец Карл Шмидт не только способствовал выводу нового лекарства на рынок, но и опубликовал работы на английском, которые я с удовольствием и пользой для себя в том же году прочитал.

Мне удалось повторить экспериментальную часть, выделив небольшое количество эфедрина, в моей импровизированной лаборатории в Манджушри. Я сам страдал бронхами и даже во время учебы был вынужден каждое лето проводить в Крыму. За годы жизни болезнь моя перешла в хроническую форму, и все время пребывания в Халхе состояние мое лишь ухудшалось. Применяя выделенный эфедрин на себе, я смог убедиться в его эффективности. Первые же приемы препарата вызвали у меня отхаркивающий эффект. Некоторое время сплевывал мутную слизь, дышать при этом с каждым днем становилось все легче, а от постоянных покашливаний избавился вовсе. Кроме того, я наблюдал улучшение в общем тонусе, стал больше двигаться, успевал многое сделать. По своему побочному действию эфедрин был слабым подобием адреналина, но в отличие от него не разрушался при приеме внутрь и сохранял продолжительное действие в течение нескольких часов. От моих проблем с бронхами не осталось и следа! Я дышал полной грудью в самом прямом смысле слова, однако несколько пристрастился к новому препарату.

Совсем недавно я узнал, что ученик Нагаи Нагаеси молодой японский химик Акира Огата с помощью красного фосфора и йода сумел при восстановлении эфедрина получить кристаллический метамфетамин. Это произошло в прошлом году, однако о таком важном событии я узнал лишь недавно. До моего ареста я успел выписать из Китая и фосфор, и йод в достаточном количестве, а также ознакомился с принципами создания препарата. Полагаю, что по своим малоизученным пока свойствам новое вещество как минимум в десять раз сильнее кокаина, синтез которого невозможен на нашем континенте в силу отсутствия возможностей производства и заготовки сырья.

Меня схватили после второго неудачного штурма столицы. Я попал сюда за неделю до вас, Кирилл. Второй штурм Урги бароном Унгерном фон Штернбергом повлек поголовные аресты русских. Я надеюсь, что барон отступится от своих замыслов и вскоре нас выпустят на свободу. К вопросам политики я безразличен и мне все равно, при какой власти работать, точно так же, как и Бурдукову и многим другим. Кроме того, мой гашиш с удовольствием берут местные китайские чиновники и офицеры, думаю, что рано или поздно их запасы моего продукта подойдут к концу, и они вынуждены будут меня отпустить. – Рерих, не переставая улыбаться, достал из пальто вторую папиросину и задумчиво улыбнулся.

Не знаю, чем я привлек внимание своих новых знакомцев. Очевидно, за несколько дней пребывания в гарнизонной тюрьме все темы для разговоров были исчерпаны, и узникам хотелось, избегая вынужденного безделья, просто попрактиковаться в общении с кем-то новым.

Бурдуков был человеком опасливым, но деятельным. Всех новоприбывших он не обделял вниманием, как мне казалось, по сложившейся за годы купеческой привычке расширять круг влияния. Он держал в голове кучу имен и фактов из чужих жизней, его знакомства простирались далеко за пределы замкнутого тюремного пространства. Было видно, что это практический делец, который выгоды своей не упустит. Рерих же отличался от него своей отстраненностью и некоторой замкнутостью, тем загадочней было наше с ним сближение.

Возможно, он находил во мне просто заинтересованного слушателя, который не спешил в ответ рассказать свою историю. В своей закрытости мы чем-то казались с ним похожи. Он был одержим наукой, при этом довольно легкомысленно и отчужденно относился к происходящему вокруг. Его постоянная улыбка выглядела необъяснимым феноменом в этом мрачном месте. Это была улыбка Будды в мире, наполненном горем и страданиями, которая говорила о нем больше его рассказов, она подразумевала безграничную волю к жизни и обладала каким-то успокаивающим действием на окружающих, вселяя в них веру в то, что самое страшное рано или поздно закончится.

В следующие несколько недель пребывания в тюрьме я порядком исхудал и пообтрепался. Занимался на слух изучением монгольского с Бурдуковым и беседовал с Рерихом. Времени было предостаточно, и любое общение немало скрашивало холод, голод и скуку от вынужденного безделья. Вскоре у меня завелись вши, и я для удобства побрил голову наголо.

В начале января за Рерихом пришли. Когда его уводили от нас, на лице его была неизменная улыбка, казалось, он точно знал, что ведут его на свободу. Оставшиеся узники в этом уверены не были. Рерих не вернулся ни в тот же день, ни позже.

Дни и ночи стали настолько холодными, что моча в чане замерзала практически мгновенно, трупы умерших уже не выносили наружу, кормить нас начали невареной чумизой, а горячую воду прекратили давать вовсе. Узники напоминали теперь грязных истощенных призраков, некоторые сходили с ума и нервно хохотали по ночам, другие стонали от боли и умирали в мучениях.

Всегда деятельный Бурдуков уже не стремился к общению с другими заключенными, мне трудно было убедить его продолжать занятия по изучению монгольского языка. Его пышные усы кишели гнидами, а очки свои он и вовсе перестал надевать. Казалось, все забыли о нашем существовании. Снаружи по утрам и ближе к вечеру проходили какие-то построения и марши, проводились военные приготовления, сопровождающиеся командами на китайском. В такой атмосфере я встретил новый 1921-й год.

Торновский

В начале января в нашей тюрьме случилось пополнение. Кроме нескольких офицеров русской армии, к нам попал знакомец Бурдукова Михаил Георгиевич Торновский. В прошлом кадровый офицер, последний год он проживал в Урге, где удачно вел множество дел и имел солидную репутацию. Бурдуков представил нас друг другу. Новому знакомству я был рад, хотелось услышать вести о происходящем снаружи, однако оказалось, что Торновский последние месяцы, как и мы, провел взаперти. Историю своих скитаний он рассказал охотно, начав ее со дня прибытия в столицу Халхи.

– В Ургу я приехал в апреле 1920-го года в числе других офицеров генерала Шильникова. Мы направлялись в ставку адмирала Колчака, однако по прибытию в Ургу узнали от консула Орлова, что красными в Иркутске в самом начале февраля Колчак был расстрелян, а остатки армии адмирала ушли в Забайкалье. У офицеров, направлявшихся в Ставку, были особые предписания, и со смертью Колчака все командировочные задания, разумеется, потеряли силу. С этого момента мы оказались предоставлены сами себе, и каждый воспользовался своей свободой по собственному усмотрению. Генерал Шильников с несколькими офицерами пожелал пробираться в Маньчжурию, я же решил остаться в Урге. Семья моя к тому моменту была в Иркутске. Надеялся, что жена и трое маленьких детей с моей помощью смогут со временем выбраться ко мне. Кроме одного серебряного доллара да рваной одежонки, за душой у меня ничего не было. Счастливый случай столкнул на Ургинском Захадыре с моим бывшем юнкером – поручиком Колей Владимировым. У нас были теплые отношения с его отцом, да и самому поручику я не раз помогал по мелочам и некоторым образом покровительствовал ему в свое время. Владимиров убедил меня остановиться у него, а я и не был настроен спорить. Жил Коля с семьей небогато, но угол имел и был худо-бедно в жизни устроен. Меня накормили, вымыли и выдали чистую одежду. Так и начал я жизнь на новом месте, полагаясь на гостеприимство, но не злоупотребляя им. Стараясь пристроиться к какому-нибудь делу, я очень скоро перезнакомился почти со всеми русскими колонистами в городе, было их к тому моменту от силы пара-тройка сотен человек – простой разночинный люд из Сибири и Забайкалья.