Александровскiе кадеты (СИ) - Перумов Ник Страница 11

— Папа?! — осторожно воззвал Фёдор. Именно «воззвал», но притом именно что «осторожно».

— Ѳеодоръ Алексѣевичъ, — вновь тем же самым голосом, что и у ворот, отрезал папа, — я вам всё расскажу. Не сомневайтесь. Просто сейчас у нас нет времени, история длинная и непростая. Но я вам её расскажу; и даже покажу, на картах, потому что иначе, представьте себе, понять будет трудновато. Что же до бедняги капитана… Он обижен, очень обижен, Федя.

— На вас, папа?

— И на меня, и на дивизионное начальство, и даже на Государя. Капитан Нифонтов обижен на всех, и ему от этого очень плохо, только он сам этого не понимает, — папа вздохнул.

Фёдор не очень понял. Как это «на всех обижен», «ему плохо», а сам при этом «не понимает»? Когда Фёдору было плохо и обидно, он понимал всё наираспрекраснейшим образом.

— Думаю, с Нифонтовым-младшим вы поладите, — вдруг сказал отец. — Не спорь с ним, если он будет… ругать меня, скажем. Он просто повторит то, что ему внушили. Человеку, Ѳеодоръ, легче живётся, когда он может кого-то обвинить в своих несчастьях. Иногда это верно, иногда есть какой-нибудь злодей, жадный ростовщик, нечестный купец, себялюбивый начальник… А иногда и нет. Нет, и всё, а человек ищет, ищет, несмотря ни на что. Понимаешь меня, сын?

[1] Именно так обозначался на дореволюционных картах обелиск, известный нам как «Коннетабль».

[2] Подлинный исторический факт. Подвесная монорельсовая дорога на электротяге была сооружена в Гатчине в 1900 году по проекту русского инженера Ипполита Владимировича Романова, вела от Балтийского вокзала к Императорскому дворцу.

[3] В исторической, нашей России орденские планки в виде колодки, обтянутой лентой соответствующих наградных цветов появились только в 1943 году.

Глава 1.2

Папа смешивал «ты» и «вы», а это значило, что он сам растерян.

— Понимаю, пап. У нас в прошлом году в классе был Мишка Вечеровский, так Феогност Феогностович у него спросит, бывало, «ну что, ученик Вечеровский, не угодно ли вам будет поведать классу, э-э-э, в чём заключалась суть борьбы гвельфов с гибеллинами?»[1], а Мишка только глаза закатит и жалобно так «я не виноват, господин старший учитель, в отпуску был, а дома мне учиться не дают! Это они во всём виноваты!..» и такую историю, пап, завернёт, что диву даёшься!.. Феогност Феогностович как-то слушал, слушал, а потом и говорит — «За художественную силу воображения, ставлю вам, Вечеровский, «удовлетворительно»». Потому как, папа, там и призраки были, и священник, который их изгонять явился, и…

Папа улыбнулся, но одними губами, глаза оставались грустные. Наверное, подумал Фёдор, ему жалко этого капитана Нифонтова, который на всех обижен. Толстый Мишка Вечеровский был смешной, а вот капитан — какой-то жутковатый, и Фёдор сам не знал, от чего шла эта жуть.

— Я тебе всё расскажу, — повторил папа. — В твоё первое же увольнение. Обещаю. А теперь смотри, мы уже почти дошли.

Липовая аллея вливалась в обширный плац перед бело-лимонным фасадом главного корпуса. Плац, против ожиданий Фёдора, оказался не пыльным и не грязным, его покрывал новомодный асфальт, с начерченными на нём белыми и красными квадратами для построений. Справа и слева плац упирался в высоченные живые изгороди, за которыми, знал будущий кадет Солонов, начинался парк, с искусственными прудами, плотинами и каналами.

Сейчас плац кипел. Кадеты и их родители покрыли его весь разноцветной толпой; шляпки женщин, белые и тёмно-синие кители офицеров, чёрные мундиры гражданских чинов, партикулярные платья обывателей.

На широченной лестнице серого камня уже стоял оркестр из старших воспитанников в парадной форме с золотыми галунами, рядом с ними — группа офицеров самого корпуса. Папа наклонился к Фёдору, быстро называя их по имена и чинам.

Чуть в стороне от остальные, на ступенях стоял высокий худощавый подполковник, с острым лицом и впалыми щеками. Вот он на мгновение снял фуражку, открылись короткие густые волосы, совершенно седые, они стояли плотным ёжиком. Как и остальные, он носил белый парадный китель, форменную фуражку, ордена на груди, однако Фёдор, не отрываясь, глядел на его левую щёку.

— Папа… пап, что это? — прошептал он. — Кто это?

— А, ты заметил, — кивнул папа. — Подполковник Аристов, более известный, однако, по прозвищу Две Мишени.

— Д-две м-мишени?

— Да. Ты разве не заметил? У него ж мишени на щеках вытатуированы.

— Господи! — вырвалось у Фёдора, и он аж покраснел — ну точно, как у няни Марьи Фоминичны вышло, стыд-то какой!

— Лихой командир, — одобрительно заметил папа. — Воевал в Туркестане, добивал последних работорговцев, освобождал наших пленников. По долгу службы — сам понимаешь, какой — не раз бывал в Афганистане, как-то угодил там в плен к некоему варварскому племени, которое собиралось использовать его в стрелковом состязании, но сумел бежать и его подобрали наши казаки из миссии в Кабуле. Только тссс! Никогда не спрашивай его об этом, и никому не рассказывай! Все делают вид, что никаких татуировок у него нет. Я слышал, что всё историю он поведал одному лишь Государю, вернувшись. Но офицер он замечательный. Если достанется в ротные командиры, считайте, Ѳеодоръ Алексѣевичъ, что вам очень повезло.

Подполковник Аристов носил на груди, как и папа, значок Академии Генерального Штаба — двуглавого серебряного орла на правой стороне кителя, пара орденов, медаль и — вгляделся Фёдор — знак окончания вот этого самого Александровского корпуса, куда поступал сейчас Солонов-младший.

Орденов у подполковника было два — белый крест св. Георгия четвёртой степени, а рядом с ним, на красно-белой ленте — крест св. Станислава с мечами. Эти ордена Федя хорошо знал, они были и у папы. А ещё у господина Аристова висела медаль «За оборону Харбина» и, надетая явно по случаю торжества, не просто полагающаяся по уставу сабля, а «золотое оружие», шашка с украшенными золотом ножнами и вырезанной на эфесе (знал Фёдор) надписью «За храбрость». На эфесе же был и алый темляк ордена св. Анны 4-ой степени, который почему-то не слишком почтительно именовали «клюквой».

Федя невольно ощутил обиду. Подполковник с мишенями на щеках имел больше наград, чем папа!.. У папы не было золотого оружия, и Анны 4-ой степени не было тоже.

Но потом обида прошла. Папа же всё равно самый лучший, а подполковник этот, надо понимать, хороший человек и дельный начальник, иначе папа бы о нём так не говорил. Наверное, да, хорошо оказаться у такого под командой!..

…Потом было ещё много обычной суеты. Примчались старшие кадеты с пятью «шпалами» и двумя угольниками на рукавах, со множеством значков и нашивок на парадных мундирах, принялись, словно пастухи, сгонять новичков в некое подобие строя. Вещи уже сданы в цейхгауз, и Фёдор тискал в потном от волнения кулаке папой подаренный карманный нож, единственное, что разрешили взять с собой.

Он глядел на других первогодков, высоких и низких, блондинов, брюнетов, шатенов и рыжих; кто-то растеряно озирался по сторонам, высматривая родителей в разноцветной толпе, в море фуражек, цилиндров и шляпок; кто-то, напротив, настороженно косился на будущих товарищей — мальчишки пониже и на вид слабее других; а другие, повыше и поплечистее — напротив, глядели на других сверху вниз, задирая носы, словно уже пытаясь себя утвердить.

Фёдору это всё было знакомо, даже очень, и он знал, что не надо ни сжиматься в комочек, ни задирать нос. Стой просто, стой спокойно, глаз не прячь, не заискивай, но и не обижай никого — самое верное.

— Рота! — вдруг рявкнул подполковник Аристов, тот самый, с вытатуированными мишенями. — В одну шеренгу — влево — по росту — становись!

Он стоял спиной к мальчишкам на белой линии, прочерченной белым прямо на земле, вытянув левую руку на уровне плеча.

Конечно, тут же поднялась ужасная суматоха. Мало кто из кадетов знал, как становиться в строй; знал Фёдор, знал, как оказалось, тощий Костик Нифонтов, ещё несколько ребят. Остальные же толпились, словно цыплята, вдруг оказавшиеся без наседки.