Василий Звягинцев - Гамбит Бубновой Дамы Страница 12

Утром она заехала за мной на серебристой «семерке». Я уже знал, что у нее есть «Жигули». Как космонавт или разведчик, я был собран, спокоен, немногословен. Согласно ее указаниям, одет универсально на последние четверть века – джинсы, черная рубашка, черные мягкие туфли типа мокасин. Для тех времен модерновато, но со вкусом. Все необходимое – в карманах. Чтобы руки были свободные.

Ирина гнала по Ярославскому шоссе, к ею намеченной и вычисленной «точке перехода». Она много говорила, стараясь поднять мой тонус, а я сидел рядом, больше молчал, смотрел, как лихо она ведет машину. Признаюсь, эта новая грань ее сложной натуры навела меня на давно отброшенную мысль – может, она все-таки самая банальная агентша иностранных разведок? Это было бы идеально. Потом я бы ее перевоспитал, и мы бы зажили долго и счастливо, я не переживал за ее психику и прочее… Утешало меня только одно: в любом случае вся эта ерунда скоро кончится, и вновь пойдет реальная жизнь с реальными проблемами, какими бы они ни были.

Я смотрел на ее тонкий профиль, сжатые губы и напряженно прищуренные глаза, неуловимые движения рук в черных перчатках, репетируя мысленно тот вариант спасения ситуации, который придумал, и вдруг сообразил, что меня больше всего интриговало в ней все время, да и мучило неосознанно. Предохранитель! В ней словно был предохранитель, который каким-то образом не позволял мне перейти определенный рубеж в наших отношениях и даже – что я сейчас и обнаружил – не позволял мне представить ее без одежды. Какой-никакой, а я художник, но раздеть ее мысленно не мог. Не получалось гармонии, образ рассыпался. Сейчас, например, в юбке, обтягивающем свитере, в сапогах и перчатках, она смотрелась как идеал совершенства. А только пробовал все это убрать, получалось… Ну, возьмите и подрисуйте Нике Самофракийской голову и руки. Вот и с Ириной то же самое…

Этот эстетический парадокс так меня увлек, что я даже не сразу заметил, что мы уже стоим. На поляне, рядом с довольно толстым и корявым дубом. Приехали. И что теперь?

Ирина сняла руки с руля. Часы на приборном щитке показывали 10:27.

– Не боишься? – вдруг спросила она.

«Боюсь, – чуть не ответил я, – только не того, что ты думаешь, а совсем наоборот». Но промолчал, только мотнул головой и открыл дверцу.

После многих дней ненастья погода сегодня выдалась на удивление, какая редко бывает в наших краях в это время. Небо абсолютно безоблачное, густо-голубого, почти индигового цвета, воздух свежий и какой-то, я бы сказал, хрустальный, и лес полыхает всеми оттенками старой бронзы и багрянца… Изумительно. Как говорится, кто вчера умер – сегодня жалеет.

– Становись сюда, – показала Ирина. Я обошел машину и стал рядом с левой дверцей. – Не забыл? Вернешься через двенадцать часов. Резерв – еще три часа. Если что-нибудь непредвиденное помешает – бодрости не теряй. Тебя все равно найдут и вытащат…

Она смотрела на меня внимательно и словно даже печально, и мне вдруг стало не то чтобы страшно, а просто сильно не по себе. Как в армии перед ночным прыжком в лес. Я до сих пор вспоминаю о тех прыжках безо всякого удовольствия. Но прыгал же, никуда не денешься…

Она смотрела на меня не отрываясь, приоткрыв дверцу и поставив одну ногу на траву, словно собираясь выйти из машины. От ее необычного взгляда я ощутил не сказать что головокружение, но нечто вроде. И чтоб совсем не потеряться в этом взгляде, я сделал то, что и собирался, что позволяло, по моим расчетам, достойно завершить эту затянувшуюся шутку.

Если с ней все в порядке, но она не знает, как выйти из тупика, в который сама себя загнала, мой вариант будет для нее оптимальным. Если же это всерьез, то, может быть, клин клином…

Я шагнул к машине, подхватил Ирину под колени и за талию, почти поднял на руки, коснулся губами ее губ, увидел невероятно вдруг расширившиеся глаза, ничего, кроме глаз, и тут меня отбросило назад. Кажется, она как-то вывернулась и ударила меня в грудь ногами. И еще будто бы я услышал ее вскрик, не то возмущенный, не то испуганный…

Взмахнув руками, я едва сумел удержать равновесие и не упасть навзничь. Ошеломленный такой бурной и столь неадекватной реакцией на вполне невинный поцелуй, я чуть не произнес нечто, подходящее к случаю, но только воздух, что я судорожно вдохнул, застрял у меня в горле…

Машины передо мной не было. И лес вокруг стоял густо-зеленый, как в самом разгаре лета.

Если бы я был мастером слова, я, возможно, нашел бы какие-нибудь слова, чтобы передать свои ощущения в тот момент. Но – не умудрил господь. Зато я знаю, что должен был испытывать в этот момент острое потрясение. А оттого, что не представлял себе, как его переживают наедине с собой, почувствовал самый настоящий стыд. Кажется, даже застонал. Все эти дни единственным в округе дураком был именно я, и никто другой, что с особенным блеском продемонстрировал в последние моменты. Эстет, интеллектуал, скептик, чтоб тебя…

Тишина вокруг была оглушающая. Сквозь ветви деревьев на поляну падали косые столбы яркого и горячего солнечного света. Хорошо, что никто сейчас меня не видел. Я закурил и начал брать себя в руки. Будем считать – приземлились. Полагается собрать парашют и сориентироваться в пространстве. А эмоции и прочие сопли – до возвращения оставить! Прежде всего надо понять, куда меня занесло. Теперь-то все выглядит совсем иначе. И ее испуганный вскрик, и толчок в грудь… Я сам делал еще и не такое с замешкавшимися после команды «Пошел!».

Путаясь ногами в высокой траве, я пересек поляну, продрался сквозь кусты и подлесок, нацепляв на волосы какой-то паутины, и вышел на опушку.

Поле передо мной плавно понижалось к югу, метрах в пятистах видна была автострада, и одного взгляда хватило, чтобы окончательно во всем удостовериться. Но я постоял там еще минут пятнадцать, глядя на мелькающие машины, и за все это время в их жиденьком потоке не проскочило ни одного «Жигуля», «двадцать четвертой» «Волги» или, скажем, «КамАЗа»…

На старинной электричке, с забыто просторными тамбурами и вручную открывающимися дверьми, я доехал до Ярославского вокзала. Почти весь вагон занимали студенты МИСИ, возвращавшиеся с полевых занятий, с теодолитами, нивелирами, полосатыми рейками. Отвернувшись к окну, я слушал их разговоры, древние шутки, непонятные уже намеки и забытый сленг. Это же были мои ровесники, мы, наверное, не раз встречались на улицах и институтских вечерах. И вот я вернулся после долгого отсутствия…

Настороженный, как разведчик, только что перешедший через нейтралку на ту сторону, я почувствовал, что чем-то привлекаю внимание этих парней и девушек. Ощутил спиной, по взглядам, по неуловимо изменившейся атмосфере, по интонациям. И хорошо, что вскоре замелькали за окном красные закопченные корпуса Москвы-Товарной, я вышел в тамбур и, как только поезд остановился, распахнул дверь и растворился в толпе на перроне. Хотя ерунда, конечно. Шпионский синдром. Причем шпиона плохого, трусливого, которому кажется, что все смотрят только на него. А студентов скорее всего заинтересовал мой наряд, все-таки слишком броский для этих времен и для моего возраста.

Перейдя площадь, я купил в ларьке возле гостиницы «Известия», взглянул на дату. Хоть с этим нормально. Ирина сумела удержать контроль за переходом. Как и намечалось, сегодня 6 июля 1966 года, среда. И я, таким образом, отныне являюсь первым лично мне известным путешественником по времени. Ни о каких других времяпроходцах сведений, так сказать, не поступало. Жаль только, что я так и останусь известен весьма ограниченному кругу лиц и ни оркестров, ни красных дорожек, ни званий и наград не предвидится. В чем и заключается явное преимущество большинства литературных героев, что у них все кончается благополучно и заслуги вознаграждаются.

А мне… Мне хотелось одного – найти сейчас укромное место, где бы можно было спокойно все переосмыслить заново. С учетом открывшихся обстоятельств.

В сквере у Красных Ворот я сел на скамейку, почти скрытую со всех сторон кустами жасмина, придал себе беспечно-отдыхающий вид и стал приводить в порядок чувства и мысли. Все, что говорилось с Ириной там, с моей стороны был чистый треп, абсолютно безответственный. А теперь надо решать всерьез, с совсем иных позиций и – быстро. Сделать все, что мне поручено, и, может быть, действительно неузнаваемо изменить историю и дальнейший путь человечества? Или с негодованием все отвергнуть? И что тогда? Неужели имеющим такие, с нашей нынешней точки зрения, неограниченные возможности пришельцам помешает мой героический демарш? Скорее всего – нет. И своего они, раз уж взялись, так или иначе добьются. Найдут кого-нибудь другого, уговорят, сагитируют, купят, наконец. Не может быть, что я для них совсем уж такой уникальный исполнитель на этом свете. А что будет со мной в случае отказа? Сочтут контракт расторгнутым и, к примеру, просто не захотят вернуть меня обратно. И что я буду тут делать со своим паспортом в красной обложке, выданным через двенадцать лет, в 1978 году? А возможно, за саботаж у них еще и построже наказание полагается.