Алесь Адамович - Последняя пастораль Страница 12

— Это вот ты! — показал я на нашу Женщину.

— Согласна! Кто со мной?

— Подожди, разберемся дальше. В отсеке номер два «чадолюбцы».

— Это ты! — спешит Она, не теряя улыбки.

— Допустим. На стенке, на механизмах, даже на корпусе ракеты или торпеды — везде семейные фотографии, мордашки-кудряшки. Ради них готовы хоть в ад. Туда, туда, куда мы укажем, — ради детей, счастья потомков, даже с подтянутым брюхом!

— Что же останется мне? — поинтересовался Третий.

— Ну а третий отсек — это Некто. Самый таинственный, позже других объявившийся, но уже много успевший. Возможно, больше остальных. Человек-идея! И команда соответствующая — фанатики из фанатиков. Кисельные берега, мордашки-кудряшки — это если и интересует, то лишь как «идея киселя», «идея мордашек». Выбирать между идеей и киселем не будет. Он давно и навсегда выбрал: не суббота для человека, а человек для субботы!

— Ну нет, это не я! — запротестовал Третий. — Это какой-то фюрер.

— Зря отказываетесь. Первых двух в любом кролике отыщете, они — реликты. Именно третий, «идеолог» делает людей людьми. Удерживает и поднимает. С четверенек на ноги. Обязывает заботиться, думать не только о себе и не только о своем — это он. Жить мечтой о всеобщем счастье и благе — это он. Не будь его, шагу бы не сделали от гнезда-лежбища. Он и только он научил, учит заботиться об общем благе, интересе. О благе не только рода (тут и реликты что-то значат), но и любых других человеческих сообществ именно как человеческих. Иное дело, насколько то или иное сообщество действительно ради общего блага. Вот вы о фюрерах упомянули. Да, что получится — это не сразу угадаешь: храм братства или пирамида, памятник до небес во славу «организатора работ»? Вот здесь и зарыта собака — в жажде, азарте полной власти (и обязательно нераздельной) у каждого из командиров отсеков. А ее, нераздельную, даже весь человек долго нести не в состоянии, не становясь черт знает чем. Это еще Рим засвидетельствовал. Плутарх говорил. Тем более не по зубам она для одной трети нашей природы и породы. Но кого это и когда останавливало, удерживало? Ни первого, ни второго, а третьего и подавно. И — постоянная борьба, соперничество, подсиживания, неустойчивые союзы — весь набор, именуемый историей человека на Земле!

— Ничего себе красавчики, если не наврал твой одессит! — Женщина разглядывает нас как-то особенно пристально. — Значит, вас было не шесть миллиардов, а три раза по шесть. Нет, больше: там еще и команды. Теперь понятно, почему никак не могли ужиться. Если в себе никакого мира, какой же — с другими?

— Я же говорю, что выстрелил кто-то из-за нашей спины, — Третий гнет свое.

— Да, как это я забыл: не три, а четыре отсека-каюты. Вот и я забыл, а не следовало бы! Может, потому, что нас тут трое А есть еще и некто четвертый в нас. Дверь этого отсека снаружи вся мелом, краской, дегтем и чем только не исписана, не измазана: «Трус!», «Шкура!», «Предатель!» Это недружественная рука соседей. Презирают. А как не презирать, если отсюда нет-нет да и прозвучит команда, да такая грозная и мощная, что и своих забудешь, а помчишься исполнять: «Бросай, бросай все и спасайся! Падай! Беги! Ты мертвый, не шевелись!»… И детей при этом забывали, бросали, случалось, и стариков немощных — попробуй не послушайся: команда — как удар под дых! И про стыд-совесть забудешь. Но потом мучайся, терзайся — и все из-за него. Мы этот отсек назовем так: Свистать Всех Наверх! СВН. А если научно: Инстинкт самосохранения особи. И «чревоугодники» и «чадолюбцы» его презирают, но трусовато, как лакеи барина. Никак не готовы признать, что без СВН не смогли бы отвоевать место под солнцем ни брюху своему, ни тем же детям. Пинками да грозным окриком «держись, не сдавайся, если хочешь жить!» вгоняет, вколачивает СВН в «чревоугодников» и «чадолюбцев» такую стойкость, выносливость, силу, что сами потом поражаются: как добежали? как одолели? как смогли-сумели? мы это или не мы?! А когда подоспел, организовал свою группу — по соседству с реликтами — «идеолог», тут уж пошло-закрутилось! Первым делом все героическое он переадресовал себе. А СВН еще дружнее стали презирать и поносить как паникера и эгоиста, себялюбца. Тысячелетние состязания, борьба «идеолога» и СВН — это самые прекрасные страницы самых величавых саг, книг, кинофильмов. Побеждал в наших симпатиях чаще всего «идеолог»: его герои, его любимцы, все, кто ему верен, умирают красиво, говорят долго (время и деньги не лимитируют, техника-то информационная, как и всякая другая, — его детище), если надо — стихами, поэмами, серенадами. О, эта героическая кровь Каина! — сказано в давние времена, но как бы о наших, ядерных. Удивительно ли, что и остальные реликты льнут к «идеологу» и пинают (пока он дремлет) СВН. Были, объявились, правда, и у СВН союзники. Даже в стане, в отсеке «идеолога». Уговаривали выбить для Инстинкта самосохранения особи дефицитный статус Инстинкта самосохранения рода человеческого. Того самого, которым обделила нас непредусмотрительная матушка природа. Ну да разве мог поступиться своим главенством, хотя бы частью своего авторитета «идеолог»? Или сам измениться в том направлении достаточно быстро? Ну, и еще такая вещь, как сила слова, точнее сила традиции в употреблении слов. Вот кто из вас — трус? Желающие называться трусом есть? А предателем? А подлецом и врагом собственного народа? Что-то не вижу охотников-добровольцев! То-то же! Ну а что, может быть, спасаешь род человеческий — это надо еще доказать…

— Не знаю, как вы, а я считаю, — Третий вдруг заговорил серьезным тоном, но в глазах нет-нет да и плеснет усмешечка, — считаю, что люди и есть бириты. Ученые, как всегда, напутали. Слышали про биритов? Это племя человекоподобных или обезьян; считается, что тупиковая ветвь развития. Тупиковая-то тупиковая а вышли в люди! Не знаю, как вы, а я насмотрелся. Брюхо ниже колен, а глаза печальные, как у шакалов. Потому что вечно голодные: при такой-то лохани горло у них, как у маленькой пичужки. Сколько ни нагреб всего, все равно мало, голодный блеск в очах. Аппетит — во, а горлышко — во!

— Ну, послушать вас обоих!.. — не нашла больше и слов, так возмутилась наша Женщина. И уже совершенно по-детски — Так что же, и я, выходит, такая? Не хочу ничего вашего знать!

Тут мы показали, какими умеем быть подлизами, какими не окаянными, а покаянными — оба. Нам и самим стыдно и обидно, что у Нее такие соседи, родня по острову и т. д. и т. п., — пока Она не рассмеялась.

Но я все-таки вернулся к отсекам, сообразив, что напутал, переврал моего одессита. Выдал-таки желаемое за сущее. В том-то и беда, что четвертого отсека в нас нет: о, если бы великий Инстинкт самосохранения прямоходящих имел такую самостоятельность, свою дружную команду. Да нет, ютится СВН при «веселых ребятах», служит-услужает им по мелочам: попугает обжору какой-нибудь болезнью, пьяного из-под колеса выхватит, — да и то люди не ему в заслугу поставят, а самому создателю: мол, щадит пьяненьких, бережет!..

И только в экстремальных условиях царит, командует он, вот тут уж свистит всех наверх!..

Третий мою мысль перехватил, но за какой-то дальний, мной упущенный кончик:

— В нашем летающем гробу тоже были свои философы. Тоже мучились, кто трус-предатель, а кто герой, если теперь одна бомба на всех. Врач наш — все рентгены-бэры у него в тетрадках — дразнил самых больших патриотов: «Вот ты как считаешь — отдельный человек ради народа жизнь отдать должен? Правильно, обязан, и с радостью. Умничка! Ну а отдельный народ — во имя человечества? Разве он не такая же единица по отношению ко всему роду, как я и ты — по отношению к своему народу?.,» На десять витков хватало софистики!..

— Постой-постой! — вдруг спохватилась и Она, посмотрев на меня в упор. — Интересно бы взглянуть, а какими мордашками-кудряшками были оклеены стены твоей каюты?

Третий аж застонал, прислонившись спиной к скале, — так ему стало весело:

— Я себе представляю! По своей посудине: Сорок вторая улица во всем блеске!

Я же чуть не ответил Ей (и это была бы правда): «Твоими!»

Да, были там и всякие-разные, их мне приносили, дарили, наклеивали друзья-офицеры, понимавшие толк в «современной обнаженной натуре». Но и они тоже завороженно и подолгу рассматривали Венеру, стоящую на огромной перламутровой морской раковине, — бесконечно светлый и в то же время непроясненно печальный, почти детский взгляд ее, лишь подчеркнутый наготой прекрасного женского тела. Она ласково смотрит, но это — на мир, ее встречающий, а не на тебя, а потому ничей взгляд наготу ее смутить не может. «Черт, умели рисовать!» — пробормочет один; а другой так и руками взмахнет, покажет: волосы такие, что и не удержать на вытянутых!..

Боттичеллевскую эту, уверенную в своем бессмертии красоту, спокойную ласку женских глаз уносил я всякий раз с собой, погружаясь в сон, она, рождающаяся, встречала меня при каждом пробуждении — Ее уносил, Она встречала…