Игорь Чубаха - Римская рулетка Страница 12

– Я битник, – мрачно пробурчал Хромин. – С сегодняшнего дня я – потерянное поколение. – И самую малость просветлел, кажется, гекзаметр начал отпускать.

Именно в это мгновение Дмитрий почувствовал на себе взгляд.

За всю свою столь же недолгую, сколь и успешную карьеру санитарный чиновник Хромин трижды испытывал ощущение пристального взгляда. Не то чтобы Дмитрий отличался особенной чувствительностью – многие люди, мужчины и женщины, начальство и подчиненные, пытались есть Хромина взглядом, или умоляюще таращиться, или сверлить с намеком на пробуждение чиновничьей совести, но толстокожий бюрократ не реагировал на подобные попытки даже мочкой левого уха. И лишь трижды в жизни врожденный инстинкт заставлял его обернуться в поисках заинтересованных глаз. Первым был декан факультета, миловидная женщина, которой приглянулся молоденький желтоволосый студент, и вот пожалуйста – красный диплом в кармане. В следующий раз – солидный чин из службы госконтроля, ему понадобился молодой энергичный референт. Ну, и вот теперь это была Машка.

Римлянин лежал на боку в крайне неудобной позе, привалившись к каменному постаменту, и глядел на Хромина. Он только что очнулся и, похоже, не заботился ни о себе, ни о все еще пребывающем в беспамятстве молодом спутнике. Больше всего старшего латинянина занимал Хромин, ведь именно его хорошо поставленная и модулированная декламация привела в чувство философа-гипнотизера. Было похоже, что римлянин собирается внести коррективы в стиль стихосложения и продолжить обучение успешно обученного пока еще живому мертвому языку. «Пусть даже не пробует, сволочь», – подумал Хромин.

– Чего тебе? – спросил Дима, на четвереньках подлезая под соседний обелиск. – Развязывать даже не проси.

Почтенный патриций досадливо наморщил облупленный нос, изрядно пострадавший от небрежного затыкания рта скотчем. Он не просил его развязать. Но он явно хотел чего-то, и Хромин по своему опыту знал: такие взгляды лучше понимать с первого раза. Дмитрий Васильевич поправил венок на лбу и огляделся.

Айшат, сев на корточки и взяв в руки травинку, играла с муравьем, ползущим по высеченным на шпате этрусским изображениям. Видимо, восточное воспитание требовало не надоедать молодому супругу в день свадьбы и не мешать беседовать с гостями.

– Ну, чего? – нетерпеливо повторил Хромин. – Хочешь ли ты избежать толков с моими друзьями? Я не помощник тебе – мне ведь они не друзья…

Римлянин с огромным трудом перевалился на бок, отчего стали видны кисти его рук, заломленных за спину и перетянутых скотчем. Измазанные в земле, они посинели от притока венозной крови, и Хромин автоматически подумал, что жгут на перебинтованной конечности следует ослаблять раз в три часа во избежание турникетного шока.

– Чего, руки болят? – спросил он. – Видишь ли, ты ведь пленен, и, как положено пленным…

На этот раз философ не дал санинспектору договорить поэтическую строфу, выразительно постучав Головой о землю. Похоже было, он недоволен умственными способностями собеседника. Покосился за плечо, где по-прежнему бесчувственно лежал стукнутый в челюсть румяный юноша. Потом с заметным усилием шевельнул кистями рук и выпрямил на правой средний палец, как будто, предчувствуя общение с жителем двадцать первого века, решил вы. разить к нему отношение известным американским жестом.

На среднем пальце его левой руки электрической искрой блеснул сапфировый перстень.

– А теперь послушайте меня, гражданин Беляш! – говорил Андрей Теменев, упершись спиной в замшелый обелиск. Ему уже изрядно надоело отбиваться от непрекращающихся наскоков Алексея Илюхина.

– Почему я должен тебя слушать, а не ты меня? – подозрительно проворчал Белый. – И не Беляш, а Белаш!

– Потому что у меня есть вот это, – сунул патриоту под нос железного «Макарова» Теменев, – а еще потому, что ты треплешься уже больше часа. Теперь вот что. Я не знаю, где мы, и ты не знаешь. Этот твой историк утверждает, будто в Древнем Риме. Да хоть в Туркмении. Главная сейчас задача – не окочуриться тут поодиночке, это ты можешь понять? Нам надо держаться вместе, потому что твой историк может разобрать, что здесь творится, а этот мой взяточник несчастный со своей бабой шпарит по-местному как по писаному.

– Это не его баба. Это моя жертва.

– Я тебе дам «жертва»! – угрожающе потряс пистолетом сотрудник ФСБ. – Нас тут семеро, из которых трое несовершеннолетних. И если тут хоть одна сука начнет жертвы приносить… Это у тебя укладывается в твоей дурной башке, или повторить?

– Мне нужно в Чудь, – мрачно пробурчал Белаш.

– Заколебал ты меня со своей Чудью! Мало ли куда тебе нужно? Я тебе говорю, что нам всем нужно. Сейчас организованно идем допрашивать пленных. Не бьем их и ушей не отрезаем. Пойми ты, что если к местным властям мы вломимся по одному, то нас упрячут в психушку, а если все вместе…

– Властям… – презрительно зацепился Белаш. – Мент, он мент и есть.

– Товарищи!

С холма, почти уже невидного на фоне быстро темнеющего небесного ультрамарина, быстрыми шагами спускался Хромин-младший. Его борода восторженно торчала в разные стороны.

– Товарищи, я могу, конечно, ошибаться, но, судя по всему, мы с вами на легендарной Аппиевой дороге.

– Просто на ушах висит, – согласился Андрей.

– Ну как же! – изумился историк. – А где же, по-вашему, Спартака распяли?

– Это не Спартака распяли, – привычно возразил Белаш, – это римская католическая церковь пыталась мифологизировать деяния православного Христа.

– Все! – скрипнул зубами Андрей Теменев. – По-хорошему вы не хотите, а я уже не могу» Я пошел допрашивать. Хотите – идите со мной, не хотите – идите в задницу. Но если кто-нибудь тронет хоть одного переводчика, я эту сволочь самолично пристрелю. Dixi[8]!

Он двинулся между известняковыми плитами, и навстречу ему из кустов бузины выбрался Алексей Илюхин, на ходу застегивая черные, подвернутые у ботинок джинсы. Лик юноши свидетельствовал, что все враждебные поползновения забыты.

– Что, понос? – злорадно осведомился Андрей, оглядываясь через плечо. Белаш и историк шли следом. – Вы меня слушайте, слушайте, здоровее будете!

Вопреки ожиданиям, у памятника с изображением солнца ни Хромина-старшего, ни его названой супруги не оказалось. Все огляделись. Кругом были все те же покой и тишина, только небо над головой стремительно становилось ультрамариновым. На западе слоями томатного сока в любимом и Теменевым и Белашом коктейле «Кровавая Мэри» горели полосатые облака.

– Дмитрий Васильевич! – вкрадчиво позвал Андрей. – Эй, Дмитрий Васильевич! Идите к нам, Дмитрий Васильевич, нам нужен ваш язык.

Тишина. Только где-то завел свою ночную песню чибис.

– Еще не хватало, чтобы этот придурок сбежал, – мрачно сказал Теменев. – Вроде интеллигентный человек, должен бы понимать.

– В жизни Димка не был интеллигентом, – сурово, словно вернувшись мыслями в старую квартиру на втором этаже, сообщил Святослав Хромин. – А был он жлобом и…

– А еще эта чернозадая дура, – подхватил Илюхин, болезненно, как при коликах, морщась.

– Эта чернозадая дура, – не оборачиваясь произнес Андрей, – говорит по-здешнему, да еще и стихами. А ты и по-русски-то не вполне. Я знаю десяток латинских поговорок, историк вон – через пень-колоду. Что, Святослав Василич, если братец сбежал, вам переводить придется-то.

– Я не совсем… – растерялся Святослав, ероша бороду, и поежился, кутаясь в безобразно растянутую холостяцкую майку, на животе которой еще виднелись следы жарки картофеля без передника. – Я не уверен… Ночью будет дождь. А дожди здесь…

– Санечка! – рявкнул Белаш.

Но и парень в черно-оранжевой куртке делся куда-то, как будто ветром его сдуло.

– Дотрепались, – подытожил Андрей и на всякий случай дослал патрон в патронник. – Довыступались гражданин Белаш. Кто вязал пленных? Ваш малохольный Саня? Я ничуть не удивлюсь, если сейчас на пороге стоит легион солдат, или как тут внутренние войска называются, подскажите?

– Один раз мы их побили… – заклекотал Белаш.

Андрей не слушал, он быстром шагом пробирался между древними могилами, взглядом нашаривая две знакомо белые спеленутые фигуры. Нашел только одну, и это сразу, еще пока глаза не привыкли к полумраку» ему не понравилось.

– Заткнитесь все, – прошипел он, присаживаясь на корточки перед лежащим у плиты римлянином.

Поза того казалась еще более, если только такое возможно, неудобной. Когда патриция, перемотанного красными полосками скотча с ног до головы, бросили здесь, он упал навзничь, придавив собственные руки. Теперь же, хотя тело лежало ничком, а извоженная в земле тога задралась, обнажая сзади хорошо сформированные, хотя и покрытые негустой шерстью икры ног, лицо его по-прежнему было обращено на запад и отчасти вверх по склону холма, потому что голова запрокинулась и повернулась под непривычным и неприятным углом. А на шее добавилась еще одна красная, нет, уже бурая, подсохшая полоска, неровные потеки шли от нее за ворот тоги, застегнутой на плече драгоценной пряжкой, и вниз, на черную, поросшую мелкой колючей травкой землю кладбища.