Елена Хаецкая - Звездные гусары Страница 12

Будучи мужчинами, мы не стали нарушать традицию и рассмеялись.

Зарницын приказал чаю и новую колоду, и тут сам собою завязался разговор: я стал рассказывать о своем приключении, которое пережил, добираясь на космодром. Мне хотелось посмотреть, как отнесется к услышанному Зарницын. Если князь прикинется, будто не понимает, о ком идет речь, я буду точно знать, что он лицемерит. Но Зарницын и не думал притворяться. Лицо его опечалилось, и он проговорил с легким вздохом сожаления:

– Я, кажется, знаю, кого вы повстречали в степи…

– Вот уж не думал, князь, что среди ваших друзей водятся разбойники! – со смехом вставил поручик Веточкин.

Князь покачал головой:

– Сей разбойник неоднократно бывал у меня и сиживал вон на той оттоманке. Прежде, до дуэли и побега из-под суда, все считали его человеком порядочным, я же с ним приятельствовал много лет.

– Вы говорите о Бельском? – удивленно произнес Ливен-Треси, русский англичанин с лошадиной физиономией и глубокими продольными морщинами вокруг прямого втянутого рта. – Я и не знал, князь, что вы числили его другом.

Зарницын с шутливым раскаянием развел руками:

– Увы мне, отче, согрешил! Впрочем, от своих чувств к тогдашнему Бельскому отказываться я не намерен: в годы нашей юности он был отличным товарищем и прекраснейшим молодым человеком, гораздо лучше меня.

Веточкин, желая вернуть общее веселье, зашипел было в подражание похотливой змейке, но на его выходку никто не обратил внимания, и бедный поручик смутился. К счастью, и это тоже осталось незамеченным.

– Сожалею, но вынужден вам не поверить, – возразил капитан Ливен-Треси с полной невозмутимостью. – Конечно, я не могу похвалиться столь давним знакомством с господином Бельским, однако ручаюсь: он никак не мог быть гораздо лучше вас. Человек не в состоянии измениться столь радикально, а тот Бельский, которого я знал, всегда представлял собою личность колючую, неудобную, в любой момент готовую сцепиться с тобой из-за всякой ерунды. Понятие о дисциплине попросту не умещалось в эту буйную голову – по конфигурации не проходило. – Капитан сделал странный жест, очертив в воздухе две различные конфигурации, одну округлую, другую с острыми углами. – Помните, как на Крещение он устроил в расположении воинской части иордань, насыпав крестообразно гору горькой соли и вызвав целую толпу “ватрушек” на состязание: кто дольше просидит в иордани?

И Ливен-Треси возмущенно фыркнул.

– Я помню! – тонким голосом выкрикнул Веточкин. – Ха-ха! Весело было… Бельский всех пересидел, и у него потом ужасное раздражение высыпало на коже. Матвей Карлович не знал, чем и лечить. И в полку потом вышел скандал, потому что, в самом деле, что такое, господа: приезжает начальство, а командир взвода стоит перед своими солдатами и непрестанно чешется!

– Зато среди “ватрушек” Бельский прослыл героем, – добавил капитан Ливен-Треси презрительно. – В знак признания его победы они прислали ему женщину и целый мешок каких-то арбузов.

– Эти плоды называются “лаккоты”, – вставил Зарницын, явно недовольный тем, что капитан его постоянно перебивает.

– А что такое лаккоты? – спросил я, переводя взгляд с одного рассказчика на другого.

– Похожи на наши арбузы, – сказал Ливен-Треси категорическим тоном. – Бельский съел штук пять и заработал сильнейшее расстройство желудка. Остальные раздал солдатам своего взвода.

– Воображаю, что было! – улыбнулся я.

– Да то и было, что во время смотра… – Капитан недоговорил и безнадежно махнул рукой. – А что поделаешь? Надлежит поддерживать добрососедские отношения с мирными племенами. Они, я думаю, нарочно женщину прислали, чтобы она проследила – как господа офицеры поступят с дарами ихнего вождя.

– Да нет же, – поморщился Зарницын, – женщина была прислана с совершенно другой целью.

– Для непосредственного использования, – глупо вставил Веточкин.

Я понял, что мой приятель пьян и страшно тоскует: такую вселенскую грусть испытывает собака при виде того, как хозяин, вместо того чтобы взять ружье и пойти в доброй компании пострелять уток, зачем-то напяливает халат и отправляется в гостиную пить кофе и читать газету…

“Где же веселье? – отчаянно вопрошали глаза Веточкина. – Почему все только что хохотали, а теперь ведут какие-то скучные разговоры? Может быть, если я пущу шуточку, все вспомнят о том, как хорошо смеяться и как плохо – нудно вспоминать какого-то никому не нужного Бельского?”

Но – увы, ни маханье хвостом, ни повизгиванье, ни выразительные повороты в сторону висящего на стене ружья, – ничто не в силах переменить хозяйского настроения. И пес со вздохом ложится обратно на свою подстилку, а поручик Веточкин тем же манером обмякает на своем кресле с полупустым бокалом в сонном кулаке.

– Женщина прожила у Бельского больше недели, а после сильно избила его денщика, хохла по фамилии Ловчий, и Александр отправил ее обратно, – рассказал Зарницын неторопливо.

– Господи! Денщика-то за что? – не выдержал я.

– Дикари-с, – с невыразимым ядом в голосе произнес капитан Ливен-Треси.

Зарницын покосился на него с еле заметным неудовольствием и объяснил:

– Этот Ловчий вечно воровал у Бельского папиросы. Бельский закрывал глаза на его проделки, почитая ниже своего достоинства разбираться с денщиком из-за папирос; ну а дикарка подобной наглости спускать не стала. У этих “ватрушек” особенные понятия касательно собственности: с одной стороны, чужое разрешается брать в любых количествах, а с другой – все принадлежащее господину священно. Бельский же, полагаю, для нее находился именно в статусе господина… Не думайте, господа, что я измышляю причины. Насчет папирос все подлинно выяснилось, когда Ловчий с разбитой рожей плакал у доктора…

– Если же учесть, – продолжал гнуть свое капитан Ливен-Треси, – что впоследствии Бельский сделался перебежчиком, то, думаю, нравственные достоинства этого господина очерчены в достаточной полноте. Вряд ли он стоит долгого разговора – предлагаю вернуться к картам.

– Погодите, – остановил его я, – все-таки как бы там ни было, а я ему обязан жизнью. Правда, он говорил, будто в степи сохранить человеку жизнь – небольшое одолжение для него сделать; но только я так не считаю… Князь, – я повернулся к Зарницыну и взглянул на него умоляюще, – покажите нам другого Бельского, достойного вашей дружбы и нашего уважения.

– Рассказывать, собственно, нечего, – сказал Зарницын неохотно: было очевидно, что желание говорить на эту тему в нем перегорело. – В Петербурге, будучи оба корнетами, мы бывали в одних и тех же домах, танцевали с одними и теми же красавицами – и в конце концов полюбили одну и ту же девушку… Наверное, этого следовало ожидать, и все-таки для нас обоих это оказалось полной неожиданностью, ударом. Ее звали Лина. Она была воспитанницей моей тетушки. Не стану говорить о чувствах к ней Бельского, поскольку его душа для меня остается полной загадкой, скажу лишь о себе.

Представьте, что вы едва ли не каждый день видитесь с существом таким юным и хрупким, что оно, как вам кажется, способно переломиться от малейшего дуновения ветерка: едва выросшая былинка, едва расправившая прозрачные крылья мушка-однодневка, нечто эфемерное, трогательное, не приспособленное к жизни. Любая вещь рядом с нею выглядела грубой, слишком материальной. Когда Лина пела, ее тонкий голосок всегда подрагивал, грозя оборваться в любое мгновенье, просто от усилия дышать чуть глубже. Смешно сейчас сказать, господа, но в те времена, когда я слушал ее пение, что-то в моей душе сжималось с болезненным наслаждением: всякий миг я ожидал обрыва ниточки – и всякий миг это откладывалось, оттягивалось, но никогда не отменялось…

Бельский же, если бывал у нее при мне, держался, по обыкновению, чуть грубовато и спокойно. Я и не догадывался о его любви, пока он не сообщил мне об этом.

“Знаешь что, Зарницын, – помню, как-то раз объявил Бельский, – ходил бы ты к тетке пореже”.

“Отчего я должен забросить старушку, коль скоро у ней в доме водится такое чудное варенье, а пончиками ее Акулины не побрезговали бы закусить и сами ангелы?” – вопросил я тоном весьма небрежным.

“Да оттого, что ты мне мешаешь, – сказал Бельский. – Я намерен ухаживать за Линой, но при тебе она смущается отвечать на мои поползновения”.

Поскольку никаких “поползновений” со стороны Бельского мною до сих пор замечено не было, я, помнится, так и ахнул:

“Ты? Влюблен в Лину?”

“По-твоему, я не способен влюбиться?” – Бельский сделал вид, что оскорблен, но я видел, что он по-прежнему ничего обо мне не понимает.

“Видишь ли, Александр, я ведь тоже влюблен в Лину”, – сказал я напрямик.

Он помрачнел и уставился на меня неподвижно.

“Да, – проговорил он наконец, – я вижу, ты не шутишь. Дело принимает ужасный оборот… Убить мне тебя, что ли?”

Я пожал плечами.