Виктор Поротников - Легионер из будущего. Перейти Рубикон! Страница 12

До форума Гай Меммий добрался в крытых носилках, покачиваясь на плечах восьмерых могучих рабов-носильщиков. На всякий случай он положил к себе в носилки кинжал.

Возле портика курии Гостилия Гай Меммий вылез из носилок и с помощью меня и Тита Дециана с кряхтеньем поднялся по ступеням к колоннам портика. Здесь уже стояли несколько сенаторов-помпеянцев, среди которых выделялся высокий и надменно-величественный Цицерон. Сенаторы были обеспокоены тем, что народу на площади сегодня собралось больше, чем вчера.

– Гнусная чернь надеется на то, что сегодняшнее заседание сената завершится постановлением о созыве трибутных комиций, – проворчал Эмилий Скавр. – По кодексу «Двенадцати таблиц», любой плебисцит обретает силу закона. На это и рассчитывают Курион и Марк Антоний.

– Нельзя допустить созыва народного собрания! – гневно воскликнул Гай Меммий, жестом поприветствовав своих единомышленников. – Народ жаждет унизить сенат и готов во всем потакать Цезарю в надежде на его подачки!

– Не беспокойтесь, друзья, – сказал Цицерон. – До созыва народного собрания дело не дойдет. Катон не допустит этого.

Судя по тому, что собеседники Цицерона переглянулись между собой с многозначительнымими ухмылками, им был вполне понятен намек Цицерона. Однако мне, ставшему невольным свидетелем этого разговора, было непонятно, как Катон сможет воспрепятствовать воле народных трибунов.

Сенаторы направились в курию, продолжая на ходу обсуждать повестку дня сегодняшнего заседания сената. Гай Меммий, охая, тащился в самом хвосте, опираясь на меня и Тита Дециана. Ликторы позволили мне и Титу Дециану войти в здание сената, видя, что Гай Меммий не может передвигаться без нашей помощи.

Таким образом, мне посчастливилось оказаться на собрании древнеримских сенаторов и узреть многих знаменитых граждан Рима, объятых враждой друг к другу в связи с противостоянием Цезаря и Помпея.

Едва сенаторы расселись по своим местам, как принцепс сената громко объявил:

– Слово для выступления предоставляется Марку Порцию Катону.

Сенатор Катон, считавшийся самым честным и неподкупным гражданином Рима, не спеша сошел на площадку для ораторов и встал там, куда проливался солнечный свет из отверстия в крыше. В это отверстие выходил дым от факелов, которыми освещался зал заседаний по вечерам и в пасмурные дни, а также ароматный дымок благовоний, которые сжигались здесь же на алтаре, как бескровная жертва богам.

Находясь на верхней галерее вместе с Титом Децианом, я имел возможность как следует рассмотреть Катона.

Катон был среднего роста и весьма пропорционального сложения, он был мускулист и сухощав, как борец или бегун. На вид ему было чуть больше сорока лет. Голова Катона была острижена очень коротко, и это смотрелось несколько вызывающе, поскольку среди сенаторов не было ни одного с такой короткой стрижкой, не считая совершенно лысых старцев. К тому же Катон был облачен в очень старомодную тогу темно-серого цвета, в таком одеянии ходили прапрадеды нынешних патрициев. Ныне римская знать одевалась и носила прически, подражая грекам и азиатам. Катону это не нравилось, ибо он всегда и во всем стремился к патриархальной скромности и простоте.

Гладко выбритое лицо Катона можно было бы назвать красивым и привлекательным, если бы не его густые низкие брови, нависшие над глубоко посаженными глазами, немного перекошенный рот с тонкими губами и привычка смотреть исподлобья.

Начав говорить, Катон сразу заявил, что он не оратор, а скорее философ. Мол, он избрал философию своим основным занятием, а красноречие для него – всего лишь орудие, потребное ему на государственном поприще. В занятиях философией, по словам Катона, можно отыскать ответы на многие трудные вопросы. Например, почему развратные негодяи, пройдохи и тупицы скорее добиваются высот власти, нежели люди честные и порядочные. При этих словах Катон пристально посмотрел в сторону Куриона и Марка Антония, которые заерзали на своих сиденьях под тяжелым взглядом честнейшего из римлян.

Далее Катон принялся обличать нынешние римские нравы, возмущаясь тем, что сводники и блудницы купаются в золоте, а городские и сельские труженики в поте лица кое-как сводят концы с концами. Рим переполнен безработными плебеями, которым негде приложить свои руки, поскольку на всех работах заняты рабы. Римский плебс живет подачками богатеев, вроде Цезаря, радуется зрелищам в цирке, которые организуются и оплачиваются теми гражданами, кто рвется во власть и заискивает перед народом. Денежные отношения и материальная выгода напрочь уничтожили моральные принципы наших отцов и дедов, с горечью молвил Катон.

«Республика наша стара и немощна, по всему видать, жить ей осталось недолго! – Катон указал рукой на север. – Главный могильщик нашей Республики ныне пребывает в Галлии, но у этого человека в Риме повсюду имеются глаза и уши. Негодяи во все времена и во всех странах быстро сплачиваются вместе, желая оттеснить от власти честных людей. В Риме всегда хватало негодяев всех мастей, но в нынешние времена их стало что-то слишком много! То ли это кара богов, то ли какое-то ужасное поветрие поразило наше отечество!»

Катон вновь повернулся к тем рядам, где сидели сенаторы-цезарианцы и народные трибуны во главе с Курионом и Марком Антонием.

Я обратил внимание, что на возвышении возле площадки для ораторов сегодня вместо одного Помпея горделиво восседают в креслах два патриция с надменно-суровыми лицами, в сенаторских тогах, с позолоченными жезлами в руках. Я сразу сообразил, что это консулы, которые по какой-то причине отсутствовали на вчерашнем заседании. Я шепотом спросил у сидящего рядом со мной Тита Дециана имена этих консулов. И услышал в ответ, что консулов зовут Гай Клавдий Марцелл и Луций Эмилий Павел. «Марцелл является ярым противником Цезаря, – добавил при этом Тит Дециан, – а Эмилий Павел, наоборот, горой стоит за Цезаря, который исправно оплачивает его долги!»

Между тем громкая и уверенная речь Катона текла подобно широкой могучей реке, в ней перечислялись пороки нынешнего римского общества, обличения громоздились одно на другое, мелькали имена знатных граждан и вожаков народа, связанные со взятками и различными скандалами. Делая выводы по ходу своих разоблачений, Катон всякий раз подводил слушателей к тому, что до нынешнего упадка нравов римское общество довели люди подобные Цезарю. Поэтому главной целью римского сената, по мнению Катона, было отстранение Цезаря от всех государственных должностей и привлечение его к суду за многочисленные подкупы и взятки.

Когда Катон начал перечислять безнравственные поступки сенаторов, поддерживающих Цезаря, по залу заседаний прокатился недовольный ропот. Да и кому может понравиться, если в таком высоком собрании на тебя начинают сыпаться обвинения в связях с порочными женщинами, в кровосмесительстве, в сводничестве, в растлении юных родственниц, в погоне за красивыми мальчиками…

– Катону не мешало бы начать с себя самого, если уж он облачился в мантию самого честного из римлян! – прошептал мне на ухо Тит Дециан. – Ведь всем известно, как он поступил со своей женой Марцией.

– А как с ней поступил Катон? – загорелся я любопытством.

– Катон уступил свою жену сенатору Квинту Гортензию на несколько лет и за кругленькую сумму, – ответил Тит Дециан. – Это случилось года четыре тому назад, с той поры и до сего дня Марция живет в доме у Квинта Гортензия и делит с ним ложе. Марция уже родила от Гортензия двоих детей. Еще двоих детей Марция родила, когда жила в супружестве с Катоном.

– Но это же дикость! – невольно возмутился я. – Как возможно такое?! Катон дал жене развод или нет?

– В том-то и дело, что Катон не дал Марции развода, – усмехнулся Тит Дециан. – Катон просто как бы передал супругу во временное пользование Квинту Гортензию, оформив с ним письменный договор и взяв с него деньги.

– Даже так?! – Я изумленно покачал головой. – А как быть с детьми, рожденными Марцией от Гортензия?

– По договору эти дети считаются законными чадами Гортензия, и Катон не имеет права претендовать на родство с ними, – сказал Тит Дециан. – Через какое-то время Марция снова вернется к Катону и будет жить с ним, как и жила до этого.

– Как Марция терпит такое унижение?! – продолжал изумляться я. – Она же не рабыня, а свободная римлянка, к тому же из знатной семьи!

– Кого это волнует в наше время! – хмыкнул Тит Дециан. – Знатные граждане напридумывали столько разных законов, что ныне им не составляет труда любую безнравственность подвести под законную основу.

– Где этот Квинт Гортензий? – Кивком головы я указал Титу Дециану на сиденья с сенаторами, идущие ступенчатыми полукруглыми рядами вокруг площадки для ораторов. – Хочется взглянуть на него.

– Вон он, сидит рядом с Цицероном! – шепнул мне Тит Дециан. – У самого прохода во втором ряду снизу. Раньше Квинт Гортензий враждовал с Катоном, но сейчас они закадычные друзья! Поговаривают, что Катон уступил свою жену Гортензию не столько из-за денег, сколько из-за его острого языка. Гортензий ведь считается лучшим оратором в Риме после Цицерона.