Daredevil - Игра со спичками Страница 12

Вы не думайте, я на самом деле люблю и маму, и папу, и вообще всех люблю, и прекрасно понимаю, что, они, в общем-то, славные люди. Только они в чем-то дети и глухи к предостережениям: «не ходи в ту дверь, что лыком завязана, грязью замазана». Но именно туда-то и тянет непослушных детей…

Да, собственно говоря, отношения советского интеллигента с властью — это отношения непослушного ребёнка, трудного подростка с родителями. Даже самый послушный ребёнок не прочь побранить своих родителей в компании сверстников. Мол, какие они плохие, запрещают мне делать то-то и то-то. И это не значит, что он их обязательно не любит. Даже мне мама говорит: я знаю, что ты меня иногда ругаешь перед своими подружками, но я не обижаюсь, так как в твои годы делала то же самое. И всё было бы вполне безобидно, если бы не одно «но»… Когда взрослые поругивают Родину, рядом часто крутится подрастающее поколение. И, слыша о своей Родине столько плохого, любви к ней в себе не воспитает. Сейчас среди некоторых умников принято считать, что патриотизм — это дурной тон. Любит человек родных, друзей — и ладно. А «Родина» — это глупая абстракция. Это глубочайшее заблуждение, в котором корень наших нынешних бед. Потому что общество сходно с живым организмом. А всякий живой организм нуждается в защитной системе. Если иммунитет исчез, как при СПИДе, — пиши пропало. Любой насморк, любая царапина оказываются смертельными. И точно также в обществе, чтобы была возможна безопасная жизнь, должны быть люди, которые были бы готовы эту жизнь защищать. Люди, для которых Родина, то есть жизни и счастье незнакомых им людей, дороже, чем собственное благополучие и жизнь. Рай должен охранять Святой Георгий, пусть хотя бы в образе десантника Гошки, и «пока этот парень держит копьё, на свете стоит тишина».

И чтобы такие люди выковывались в недрах общества, нужна пропаганда героики. И потому нельзя смеяться над советскими фильмами, которые показывали, как должен поступать человек в трудную минуту. Демократия обильно посеяла семена цинизма — теперь мы пожинаем кровавый урожай.

Но я отвлеклась. Вскоре в комнату вернулся А. со стопкой ксерокопий в руках. В дверях они о чём-то посовещались вполголоса, наверное, о чём-то спорили, и после этого отец протянул мне эту самую стопку в руки, и я стала изучать этот попавший мне в руки образец «самиздата». Поскольку у меня под руками его сейчас нет, я не могу цитировать оттуда куски, и поэтому мне приходится опираться исключительно на собственную память. В начале там было несколько антисоветских сатир, или точнее асатир. Для тех, кто не знает разницы, поясню, что сатира — это критика действительности с позиций идеала (в разную эпоху идеалы бывают разные), а изобретённая модернистами асатира — это осмеивание идеалов. К сожалению, как видно из предыдущего разговора, мой отец, как и многие, не понимал между ними разницы. Но в другом он был прав. Большинство стихов действительно не имели к политике прямого отношения. Хотя они всё равно мне не понравились. Может, это моё субъективное впечатление, но от них веяло каким-то замогильным холодом.

Даже от стихов про любовь. В голове у меня случайно застряла пара строчек из одной песни, в которых говорилось про сумеречный хлад и про упрямство, а также про какой-то циферблат, который почему-то летит в пространство. Вообще текст, как и большинство текстов этой подборки, был какой-то бессвязный, каким иногда бывает дурной сон. Точно во время сочинения автору отключили левое полушарие.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что это стихотворение было ещё приличным. Во многих других местах глаз били непристойности. Пошлость их была какой-то особенно мерзкой. Бывают иногда у поэтов игривые строчки, но смысл их таков: мы де с вами понимаем, что это неприлично, но давайте, в порядке исключения, пошалим. Да и Вы сами, положа руку на сердце, разве не получали хоть раз в жизни удовольствие от скользких анекдотов? Но здесь было совсем не то. Здесь было всё свалено в кучу, высокое и низкое, и от этого возникало ощущение, что ты находишься на помойке, где репродукции прекрасных шедевров лежат в куче мусора, разорванные и заляпанные. И эта помойка находится не где-нибудь далеко на задворках, а покрывает весь мир, от этого возникает ощущение, что весь мир заляпан грязью.

У меня было такое чувство, будто я нырнула в какой-то грязный пруд, где дно усеяно ржавыми банками и автомобильными шинами, и не могу вынырнуть на поверхность и вдохнуть. Я всё-таки вынырнула, то есть отложила листки и попыталась избавиться от тягостного ощущения. Я переключилась на музыку, которая в этот момент говорила совсем о другом: о жизни, светлой и полной тихого счастья, и радости, о жизни, похожей на сказку. «Расслабься», — говорила мне музыка, — «Забудь обо всех своих тревогах и печалях. То страшное тебе приснилось, его не было, и не будет, по крайней мере, сегодня, ведь сегодня праздник». Понемногу моя тревога сжалась, уменьшилась, точно превратилась в маленького тараканчика, который заполз куда-то в щель в дальнем закоулке моей души. Я знала, что он когда-нибудь вновь оттуда вылезет, но это будет потом, а сегодня действительно праздник.

В комнату проникали закатные лучи, значит, было около пяти вечера, самое начало шестого. За окном было тихо и безветренно, небо было чистым и ясным, облаков почти не было, разве что вдали один фиолетовый клочок напоминал «последнюю тучу рассеянной бури». Мне вдруг вспомнилось, что во время поминок за окном не стихала пурга, а ветер выл так, точно в нём носилась Снежная Королева, ища, чьё бы сердце обратить в кусочек льда… И песен на поминках почти не было, потому что от песен о жизни и радости не было толку, потому что на душе царили снег и холод…

Интересно, в какую сторону дул тогда ветер? Кажется, он был северо-восточным… Тот самый старик Nord-Ost. А здесь, конечно, никакого Nord-Ost'a не было и нет. Здесь — только тихий зимний закат.

Песня, которая звучала в этот момент, тоже была про закат, только про осенний. И мне вспомнился другой сентябрьский вечер из другого мира, когда мы шли с концерта, где О. и W. исполняли ту же самую песню. Песня вертелась у меня в голове, было тепло, и, несмотря на дым — над Москвой тогда стояла удушливая пелена от лесных пожаров, — мне было так хорошо, что хотелось взлететь. Я помню, думала о том, что всё не так плохо, что война и смерть будут ещё не скоро, во всяком случае не завтра, а пока можно жить и даже надеяться на капельку радости… А через месяц грянул Nord-Ost и О. не стало…

Кстати, песни в разных реальностях были одни и те же, и я даже догадываюсь, почему. Многие современные барды предпочитают жить так, как будто в мире всё так же прочно и стабильно, как прежде. По-человечески я их прекрасно понимаю. Они в чем-то похожи на детей, которые от всех своих страхов прячутся под одеяло. Так они пытаются создать свой мирок, тёплый и уютный, в котором «горе взаперти за семью оковами, счастие звенит звонкими подковами» и даже есть «свобода выбирать свободу».

Я вспомнила сороковины О. Если бы туда с улицы зашёл посторонний, он, конечно бы, понял по разговорам, что находится на поминках, но никогда бы не понял, что было причиной гибели покойного. В некрологе, правда, упоминался теракт… Но были и слова о том, что «карма — она и в России такая, что от нее ни на шаг».

В эту минуту прозвенел дверной звонок. Я вздрогнула и неудачно уронила лежавшие на столе крышку от кастрюли и нож. Чтобы загладить неловкость, ныряя под стол, я спросила: «Если упал нож, то придёт мужчина, а если крышка, то что?» «То всем нам будет большая крышка» — кажется, это сказал О. В голове тут же всплыло:

«Скоро нам, граждане, — крышка,Хоть и не радует это —Очень для жизни сомнительнойВыглядит обстановка…»

Там, в другом мире, авторам счастливо удалось избежать «крышки», они выскочили оттуда живые и даже относительно здоровые…

— Давай, не копайся, беги открывай, человек ведь ждёт, — поторопила меня мать. Я и в самом деле непростительно закопалась. Если бы Вы знали, как мне не хотелось идти открывать! Дело не в лени, нет, велика ли работа — открыть замок. Просто какое-то дурное предчувствие словно останавливало меня.

Но что я в самом деле могла? Сказать что-нибудь вроде: «Я боюсь, там серый волк, он нас съест…». Меня бы просто подняли на смех, хотя самое грустное в том, что именно так, в конечном счёте, все и получилось. Пишу эти строки, а на глазах готовы выступить слёзы досады и отчаяния. Теперь я понимаю, что такое «кусать локти»…

В тот момент отец неожиданно тихо сказал: «Это Галицкий, лучше я сам открою», и стал пробираться к выходу.

Я дала ему дорогу, а сама спряталась в глубь комнаты. Мне не хотелось сидеть близко к Галицкому. Я слишком хорошо знала себя, чтобы понимать — удержаться от столкновения с ним мне будет крайне трудно. Я боялась, что негативные эмоции будут написаны у меня на лице, поэтому пропустила тот самый момент, когда отец вернулся в комнату вместе с Галицким. Я чувствую, что в этом месте должна описать, как он выглядел, и несколько раз пыталась это сделать, потом бросила.