Нил Стивенсон - Движение Страница 13

Казалось, Болингброк оценил несгибаемое упорство Ньютона.

— Сэр Исаак, в ходе расследования я ознакомился с идентурой, которую вы подписали при вступлении в должность. Она хранится в Вестминстерском аббатстве, недалеко отсюда. Если вы хотите освежить её в памяти, мы можем туда пройти. Если я не ошибаюсь, в этом документе вы торжественно клялись преследовать и карать фальшивомонетчиков. До сих пор я полагал, что вы исполняете свой долг. Теперь вы свидетельствуете об обратном. Скажите, сэр Исаак, если мы проверим находящиеся в обращении монеты и обнаружим их порчу, будет это означать, что вы пренебрегли своим долгом, состоящим в искоренении монетчиков? Или что вы чеканили порченую монету ради обогащения себя и своих друзей-вигов? Или что вы сначала начали разбавлять золото неблагородными металлами, а затем позволили монетчикам расплодиться, дабы замести следы? Сэр Исаак? Сэр Исаак? А, он потерял интерес…

На самом деле сэр Исаак потерял сознание или был к тому близок. В продолжение последней речи Болингброка он медленно оседал на пол, словно поставленная на жаровню свеча. Дышал он часто, а его конечности тряслись, как от озноба. Однако руки, приложенные ко лбу сэра Исаака, ощутили холодную сухость кожи, а пальцы, прижатые к основанию шеи, отдёрнулись, так яростно бился его пульс. Он был охвачен не болезнью, а приступом необоримого страха.

— Отнесите его в мою карету, — распорядился Роджер Комсток, — и доставьте ко мне домой. Там мисс Бартон. Она прекрасно знает своего дядю и позаботится о нём лучше, чем, не приведи Господи, врачи.

— Видите? — обратился Болингброк к Чарльзу Уайту, взиравшего на него с восхищением, как ученик — на мастера. — И без всякого откусывания ушей. Это ещё безделка. Другие так на месте и умирали. Хотя для этого, конечно, нужна склонность к апоплексии. — Он готов был продолжать лекцию, но тут его внимание привлёк маркиз Равенскар. Покуда другие виги занимались непривычной работой — выносили сэра Исаака Ньютона из помещения, — Равенскар спокойно стоял в дальнем его конце. Сейчас он поднял руку. Кто-то вложил в неё трость. Равенскар вскинул её, и Чарльз Уайт, ожидая драки, шагнул вперёд. Тут он сообразил, что глупит, и сцепил пальцы перед медальоном с серебристой борзой, рассеянно потирая шрам, идущий через всю тыльную сторону ладони. Болингброк только выгнул бровь.

Маркиз Равенскар продолжал поднимать трость, пока кончик её не указал на расписанный звёздами потолок. Приблизив набалдашник к лицу, он резко опустил трость. То был салют фехтовальщика: жест уважения и сигнал, что сейчас последует убийственная атака.

— Идёмте в «Кит-Кэт», — сказал он Титулу и другим вигам, ещё не нашедшим в себе сил двинуться с места. — Я уступил карету сэру Исааку, но с удовольствием пройдусь пешком. Боже, храни королеву, милорд.

— Боже, храни королеву, — отвечал Генри Сент-Джон, виконт Болингброк. — Желаю вам хорошо прогуляться, Роджер.

Сад Герренхаузенского дворца, Ганновер. 23 июня (н. стиль), 12 июня (ст. стиль) 1714

— Я тебя люблю.

— Йа тепья луплу.

— Я тебя люблю.

— Я тепя лублу.

— Всё равно не так.

— Как ты можешь отличить? Для меня это «я тебя люблю» — всё равно что молотком по жести. Как можно такими звукам сказать «ich liebe dich»[4]?

— Мне можешь говорить как угодно. Однако над некоторыми гласными надо ещё поработать. — Иоганн фон Хакльгебер поднял голову с Каролининых колен, замер — его растрепавшаяся косица, перехваченная на затылке лентой, зацепилась за перламутровую пуговку — и, наконец, освободив волосы, сел прямо.

— Смотри на мои губы, на мой язык, — сказал он. — «Я тебя люблю».

На этом урок английского закончился. Не то чтобы ученица плохо смотрела на губы и язык наставника. Смотрела она как раз очень внимательно, но явно не для того, чтобы улучшить произношение гласных.

— Noch einmal, bitte[5], — попросила Каролина, а когда Иоганн выгнул соломенные брови и открыл рот, чтобы сказать: «Я», впилась в него и слово «тебя» почувствовала губами и языком, но ровным счётом ничего не услышала.

— Вот так куда доходчивее, — объявила она после нескольких повторений.

Косица растрепалась окончательно, главным образом по вине Каролины, которая двумя руками держала голову Иоганна и вытягивала белокурые пряди из-под чёрной ленты, приводя их в живописный беспорядок.

— Говорят, твоя матушка была красивейшей женщиной в Версале.

— Я слышал, что так говорили о брате французского короля.

— Перестань! — Она легонько хлопнула его по скуле. — Я хотела сказать, что у тебя её наружность.

— А теперь?

— Теперь спрошу, в кого ты такой злоязычный.

— Прошу ваше высочество меня простить, я не знал, что вам так дорог покойный брат французского короля.

— Подумай о его вдове, Лизелотте, которая ещё жива и чуть ли не каждый день обменивалась письмами с той, кого мы сегодня хороним…

— Связь столь неочевидная, что я…

— В таком деле всякая связь очевидна. Весь мир скорбит о Софии.

— За исключением нескольких лондонских гостиных.

— Хоть на сегодня избавь меня от своего зубоскальства и дай полюбоваться твоей наружностью. Тебе надо побриться!

— Доктор наверняка объяснял тебе про равноденствия и солнцестояния.

— Как они связаны с бритьём? Смотри, будь я в перчатках, они бы порвались об эту кабанью щетину! — Каролина вдавила большой палец в его щёку и сдвинула её вверх к самой скуле. Теперь Иоганн больше не походил на сына прекраснейшей женщины Версаля и гласные произносил отнюдь не безупречно, когда сказал:

— Свидание в саду, с первым светом дня, романтично, и в нежном свете зари твое лицо ярче любого цветка, сочнее любого плода…

— А твои золотая грива и кабанья щетина лучатся, мой ангел.

— Однако мы живём на пятидесяти градусах северной широты…

— Пятидесяти двух градусах и двадцати с лишним минутах, как ты знаешь, если доктор учил тебя, как и меня, пользоваться квадрантом.

— Скоро солнцестояние, и «первый свет дня» на такой широте соответствует примерно двум часам ночи.

— Пфуй, сейчас не может быть так рано!

— Я обратил внимание, что фрейлины ещё к тебе не прикасались…

— Хм…

— Что меня несказанно радует, — поспешил добавить Иоганн, — поскольку пудра, шнуровка и мушки лишь портят то, что было изначально безупречным.

— Сегодня придётся пудриться и шнуроваться дважды, — посетовала Каролина. — Первый раз к приёму гостей, второй раз — к похоронам.

— Твоё счастье, что у тебя такой доблестный муж, который примет на себя главный удар, — заметил Иоганн. — Стой за его спиной, обмахивайся веером и делай скорбное лицо.

— Я и впрямь скорблю.

— И с каждой минутой — всё меньше, — сказал Иоганн. Слова были довольно жестокие, но он немало общался с особами королевской крови и знал их натуру. — Теперь твои мысли постепенно обращаются к другому. Ты готовишься принять бремя власти.

— Лучше б не напоминал! Испортил мне всё настроение.

Иоганн фон Хакльгебер поднялся. Руку Каролины он перед этим взял в свою и продолжал держать.

— Боюсь, мне сегодняшнее утро испортили ещё загодя. У меня встреча. Такая, от которой не отговоришься словами: «Очень сожалею, но в этот час я занят: наставляю рога принцу Уэльскому».

Каролина, как ни крепилась, не сумела сдержать улыбку.

— Он пока ещё формально не принц Уэльский. Мы должны поехать в Англию, чтобы нас коронировали.

— Короновали. Увидимся через несколько часов, моя госпожа, моя принцесса.

— И?…

— Моя возлюбленная.

— Удачи тебе в твоём неведомом предприятии, возлупленний.

— Ничего особенного — просто встреча со страдающим бессонницей англичанином.

Если Каролина и хотела спросить что-нибудь ещё, она опоздала: Иоганн бросил последние слова через плечо, отпирая железную калитку. Дальше принцесса слышала лишь затихающий хруст гравия. Она осталась одна под искривлёнными ветвями Тойфельсбаума.

Она не сказала Иоганну, что здесь умерла София, боясь, что грустное напоминание остудит его пыл. Наверное, ей не следовало опасаться: ничто не может остудить пыл двадцатичетырёхлетнего юноши. Сама же она пережила смерть отца, матери, отчима, любовницы отчима, приёмной матери (Софии-Шарлотты), а теперь и Софии. Болезни и смерть близких лишь усиливали её пыл, желание забыть о страшном и ловить наслаждение, пока тело молодо и здорово.

Теперь она вновь отчётливо услышала хруст гравия. Он доносился с одной из трёх дорожек, ограничивающих железную клетку Тойфельсбаума. На миг принцесса подумала, что Иоганн передумал и вернулся, но нет — за первым шагом не последовало второго. Через довольно долгое время принцесса всё-таки уловила звук, приглушенный, как будто кто-то ступает очень осторожно, и затем: «Тсс!» — такое отчётливое, что она обернулась на голос.