Филип Дик - Затворник из горной твердыни [= Человек в высоком замке] Страница 14

Только тогда он, к немалому своему удивлению, обнаружил, что Рита вышла из спальни и слышала весь разговор. Она раздраженно ходила по комнате из угла в угол в одной только черной шелковой комбинации, ее светлые волосы свободно падали на обнаженные, слегка веснушчатые плечи.

— Заявите на них в полицию, — сказала она.

— Ну, — подумал он, — наверное, было бы дешевле предложить им две тысячи и даже чуть больше. Они бы не отказались; это, наверное, все, чего они добиваются. Мелкая сошка, подобная им, и мыслит мелко. Такие мысли кажутся им состоянием. Они вложили бы их в свой новый бизнес, потеряли бы их и в течение месяца были бы разорены.

— Нет, — сказал он.

— Почему нет? Шантаж является преступлением.

Ей трудно было объяснить, почему нет. Он привык покупать людей. Это стало частью накладных расходов, подобно оплате коммунальных услуг. Если сумма была не очень велика… Но в ее словах был определенный смысл. Он призадумался над ними.

«Я дам им две тысячи, но и свяжусь с тем парнем из Центрального гражданского управления, которого знаю, с этим инспектором полиции. Велю повнимательнее присмотреться к ним обоим, к Фринку и Маккарти, и поглядеть, не выявится ли что-нибудь полезное. Если они вернутся и попытаются еще раз — я тогда сумею с ними справиться».

«К примеру, кто-то говорил мне, что Фринк — кайк. Что он изменил свой нос и фамилию. Мне остается только поставить в известность об этом здешнего немецкого консула. А дальше все пойдет уже по накатанной дорожке. Он потребует от японских властей его выдворения. И они пошлют этого педераста в газовую камеру, как только переправят через демаркационную линию. Я думаю, у них есть такие лагеря в Нью-Йорке, те самые лагеря с печами».

— Меня удивляет, — сказала девушка, — что кто-то осмеливается шантажировать человека, занимающего такое высокое положение в обществе, как вы.

— Ну вот что я тебе на это скажу, — начал он. — Весь этот бизнес, связанный с предметами исторической ценности — сплошной вздор. Эти япошки просто дубины. Я докажу это. — Поднявшись рывком, он быстро прошел в кабинет и сразу же возвратился с двумя зажигалками, которые тут же положил на столик для кофе.

— Посмотри на них внимательно. С виду они одинаковые, верно? Так вот, слушай. Одна из них имеет историческую ценность, — он ухмыльнулся. — Возьми их. Смелее. Одна из них стоит, ну, пожалуй, тысяч сорок-пятьдесят среди коллекционеров.

Девушка осторожно взяла обе зажигалки и стала их рассматривать.

— Неужели ты не чувствуешь? — шутливым тоном произнес он. — Историчности в одной из них?

— А что такое историчность? — спросила девушка.

— Это когда вещь имеет свою историю. Послушай. Одна из этих двух зажигалок-автоматов лежала в кармане Франклина Делано Рузвельта, когда он был убит. А другая не лежала. Она имеет историческую ценность, и притом еще какую! Такую же, как и любой другой предмет, который был у него тогда. А другая — ничего подобного. Ну, ты и сейчас ничего не ощущаешь? — продолжал подзадоривать ее Уиндем-Мэтсон. — Нет. Ты не в состоянии определить, какая из них ею обладает. Вокруг нее нет ни особой ауры, ни «таинственной плазмы».

— Да ну! — воскликнула в ужасе девушка. Неужто это правда? Что в тот день при нем была одна из них?

— Точно. И я знаю, какая. Теперь ты понимаешь, к чему я клоню. Все это большое надувательство. Они сами себя дурачат. Я имею в виду то, что пистолет, прошедший через знаменитую битву, ну, например, Шайлоу, остается все тем же заурядным пистолетом, но только до тех пор, пока ты об этом не узнаешь. Вот она где, эта историчность, — он постучал себя по лбу. — В уме, а не в пистолете. Я был когда-то коллекционером. Фактически, благодаря этому я и занялся этим бизнесом. Я собирал почтовые марки. Бывших британских колоний.

Девушка стояла у окна, сложив руки на груди и глядя на огни центральной части Сан-Франциско.

— Мои мать и отец не раз повторяли, что мы бы не проиграли войну, если б он остался жив, — сказала она.

— Так вот, — продолжал Уиндем-Мэтсон, — предположим теперь, что, ну скажем, в прошлом году канадское правительство — или кто-то другой — нашли матрицы, с которых печатались старые марки. И типографскую краску. И достаточное количество…

— Я не верю, что одна из этих зажигалок принадлежала Франклину Рузвельту, — произнесла девушка.

Уиндем-Мэтсон рассмеялся.

— Вот об этом-то я и толкую! Мне нужно доказать это тебе, подкрепив как-то документально. Свидетельством подлинности. И именно потому все это вздор, массовое заблуждение. Получается, что бумага подтверждает ценность предмета, а не предмет сам по себе.

— Покажите мне такой документ.

— Прошу. — Он снова заскочил в кабинет. Снял со стены взятый в рамку сертификат, составленный Смитсонианским институтом. Документ и зажигалка обошлись ему в целое состояние, но они стоили того — потому что давали ему возможность доказать свою правоту, что слово «подделка» в действительности ровно ничего не означает, как ничего в действительности не означает и слово «аутентичность».

— Кольт-44 есть кольт-44, - сказал он девушке, возвратившись в гостиную. — Его ценность — в качестве изготовления канала ствола и в конструкции, а не в том, когда он был изготовлен. Его ценность…

Девушка протянула руку. Он передал ей сертификат.

— Только поэтому она подлинная, — произнесла она наконец.

— Да. Вот эта, — он поднял зажигалку с продольной царапиной на корпусе.

— Я, пожалуй, буду собираться, — сказала девушка. — Встретимся еще когда-нибудь, в другой раз. — Она положила сертификат и зажигалку и направилась в спальню одеваться.

— Почему? — взволнованно воскликнул он, бросившись вслед за нею. — Ты же знаешь, здесь совершенно безопасно. Моя жена вернется не раньше, чем через несколько недель — я же тебе все объяснил. У нее отслоение сетчатки.

— Дело не в этом.

— Тогда в чем же?

— Пожалуйста, закажите по телефону велокэб для меня, — попросила Рита. — Пока я буду одеваться.

— Я сам отвезу тебя домой, — недовольным тоном произнес Уиндем-Мэтсон.

Она оделась, а затем, пока он доставал из стенного шкафа ее пальто, стала молча бродить по квартире. Она казалась погрустневшей, ушедшей в себя, даже какой-то удрученной.

— Это прошлое подвергает людей в такую печаль, — понял он. — Черт побери, зачем я затеял весь этот разговор. Но ведь она такая молодая — я был уверен, что ей, наверняка, это имя ни о чем не говорит.

Она опустилась на колени перед книжным шкафом.

— Вы читали это? — спросила она, достав с полки какую-то книгу.

Он близоруко сощурился. Темно-коричневая обложка. Роман.

— Нет, — ответил он. Это жена приобрела. Она много читает.

— Вам следовало бы прочитать ее.

Все еще чувствуя себя разочарованным, он выхватил у нее книгу, глянул на название. «И густо легла саранча».

— Это одна из запрещенных в Бостоне книг? — спросил он.

— Она запрещена на всей территории Соединенных Штатов. И, разумеется, в Европе. — Она подошла к двери и стала ждать.

— Я слыхал об этом Готорне Абендсене. — На самом деле все было наоборот. Все, что он был в состоянии вспомнить об этой книге, что она сейчас популярна. Еще одно преходящее увлечение. Еще одно повальное помешательство. Он наклонился и засунул ее назад на полку.

— У меня нет времени читать беллетристику. Слишком много работы.

— Эту муру, — язвительно подумал он, — читают мелке служащие вечером дома в постели. Она возбуждает их. Позволяет уйти от реальности. Которой они боятся. Но, разумеется, страстно жаждут острых ощущений.

— Какая-нибудь любовная история, — произнес он, с сумрачным видом открывая дверь в коридор.

— Нет, — сказала девушка. — Это роман о войне. — Уже в коридоре, по дороге к лифту, она добавила:

— Его автор утверждает то же самое, что говорили мои родители.

— Кто? Этот Абендсен?

— Его гипотеза заключается в следующем. Если бы Джо Зангара промахнулся, Рузвельт бы вытащил Америку из Великой Депрессии и так вооружил бы ее… — она прервала свои объяснения, так как они подошли к лифту, где его дожидалось еще несколько человек.

Позже, когда в «мерседесе-бенце» Уиндем-Мэтсона они проезжали по ночному Сан-Франциско, она возобновила свой рассказ.

— Гипотеза Абендсена заключается в том, что Рузвельт стал бы очень сильным президентом. Таким же энергичным, как и Линкольн. Он это доказал даже за тот единственный год, что был президентом, всеми теми мерами, которые начал осуществлять. Книга эта — художественное произведение. Я хочу сказать, что она написана в форме романа. Рузвельта не убивают в Майами, он остается жив и переизбирается в 1936 году, оставаясь президентом до 1940 года, то есть уже во время войны. Понимаете, он все еще президент, когда Германия нападает на Англию, Францию и Польшу. А он видит все это. Он делает Америку сильной. Гарнер в самом деле был ужасно дрянным президентом. В том, что все так получилось, есть его немалая вина. А тогда, в 1940 году, вместо Бриккера избирают президента-демократа…