Олег Верещагин - Тамбовские волки. Сборник рассказов Страница 15

Полковник Гладышев, сняв жаркую "сферу" и с наслаждением дыша морозным воздухом — наконец-то в городе тоже лёг снег, засыпая непотребные грязь и гарь — пробирался по руинам, недавно ещё бывшим последней вражеской линией обороны. Снег валил и на трупы; тут и там бойцы выносили и складывали своих убитых, перекуривали, кто-то уже кипятил воду для чая на маленьких костерках или плитках сухого горючего. Люди перекликались, переругивались, слышался даже смех.

Около чёрной от гари, избитой пулями, как сыр — дырами стены — непонятно даже, что это было раньше — которую рассекала красная по чёрному надпись

USA FOREVER!!!

полковник увидел подсотника Кириллова. И остановился. Один из лучших офицеров 2-го Алексеевского, стоя коленями на обломках кирпича, держал на коленях голову убитого американца, прикрывая лицо мертвеца рукой. Грудь штатовца вместе с жилетом была разворочена очередью в упор, в правой руке, в чёрной тугой перчатке, он сжимал карабин без магазина, с открытым затвором подствольника и окровавленным штыком.

— Ты чего, Игорь? — по-простому спросил, подходя, полковник. Подсотник поднял лицо — чёрное, с сухими глазами, молодое. Гладышев вспомнил, что Кириллов был рядовым ВДВ и пришёл в РНВ, после того, как его батальон разбили во время нелепой высадки десанта парашютным способом на вражеские позиции. — Что случилось?

Вместо ответа Кириллов убрал руку с лица убитого.

Гладышев издал невнятный звук — удивления и почти испуга. Из-под козырька глубокого шлема смотрел… второй Кириллов. Точь-в-точь такой же, как его, полковника, офицер.

— К-хак… — поперхнулся Гладышев.

— Я не рассказывал, — тускло, как недавний осенний дождь, заговорил Кириллов, раскачиваясь на коленях и бессознательно гладя белый лоб убитого. — Нас двое было… я и Ванька… нам по пять лет было… близнецы… "двое из ларца", я помню, мама говорила… а потом родители начали пить… работы не стало, воровать они не умели и начали пить… пить… нас забрали в детдом… мы не хотели, лучше с пьянью, но с семьёй, чем… Потом Ваньку усыновили. У меня была чесотка… я лежал в стационаре… вернулся — а его нет… Я потом узнавал, метался — где там… даже документов никаких не нашёл… А тут вот… Гранату кинули — он её обратно успел. Две швырнули — и их выкинул, как жонглёр… Пошли на рывок, одного положил, второго… Выскочил навстречу, одного ногой, другого штыком, третьего тоже… Я подбежал и всё, что в магазине оставалось — в упор. Упал он, а я гляжу… — Кириллов отвёл глаза от полковника и вдруг закричал: — Братик, встань, встань, Ванька, ну встань, братик! — крик офицера сделался безумным, он уже не качал, а тряс мёртвого брата, и голова убитого моталась, а лицо было безмятежным. — Ванька, братик, встань, Ванька, пойдём домой, домой пойдём, слышишь?! — Кириллов упал на труп брата и заколотился всем телом, комкая пальцами широко раскинутых рук чужую пятнистую форму.

— Господи… — прошептал полковник, невидящим взглядом обводя развалины, трупы, сбежавшихся на крик и стоящих вокруг бойцов. — Господи, вот значит, что… значит правду говорили… Господи! — крикнул полковник. — Прости нас, Господи! Прости нас… и… — голос офицера упал. — И покарай, Господи, тех, кто… покарай их, Господи… — он нашёл взглядом в толпе нескольких офицеров. — Собрать трупы ам… враг… их тоже собрать. Будем хоронить. Как людей будем хоронить… в родной земле.

Все молчали, потрясённые. Лишь издалека доносилась весёлая неразборчивая песня. Да подсотник Кириллов зачем-то расстегнул на убитом тяжёлый жилет, форму… Сдернул с его шеи и брезгливо отшвырнул с снег солдатские "догтэги" с острыми цифрами кода. Потом так же медленно, обстоятельно, расстегнул свой "тарзан", куртку… Стащил с шеи серебряный крестик и, осторожно приподнимая голову убитого, надел на него.

— Спи, Ванюшка… спи… спи… — прошептал Кириллов и осел в снегу, прижимая к себе голову брата. Стало слышно, как он тихонько напевает:

— Солнце за море ушло —

Спать…

Белка спряталась в дупло —

Спать…

Ветер после трёх ночей

Мчится к матушке своей…

— Что с ним? — с испугом спросил мальчишка-вестовой, подходя к полковнику.

— Это его брат, Герка, — сказал Гладышев. — Это — наши братья, парень.

* * *

Атака на село шла тремя колоннами: со стороны леса, по реке и от аэродрома. Собственно — четырьмя, так как в самом селе уже были вооружены и подготовлены несколько подпольных групп из местных и беженцев, до поры сидевших тихо на, так сказать, конспиративном положении.

Противник, надо сказать, был уже не тот. Мы это понимали и раньше, когда в стычках убеждались: воевать там больше никто не хочет. Оккупантами владела, судя по всему, одна мысль: как выбраться отсюда?

Проблема оказалась именно в том, что мы не давали им выбраться, зажав гарнизон в

тиски. А сдаваться многие просто боялись, зная, что пленные из наших рук живыми не выходят.

Не объяснять же им было, что война здесь фактически кончена?

Правда, сдавались всё-таки многие. В основном, из подразделений "стран третьего мира" — эти не обладали ни военными традициями, ни толком навыками, ни упорством и считали чуть ли не своим долгом бросить оружие. Таких сгоняли на окраину и усаживали в снег на бывшем футбольном поле. Честно говоря, я лично не знал, что с ними делать дальше… да особо и не задавался этим вопросом. Хватало других дел…

…Бой шёл среди домов — на улицах, во дворах и в самих домах. В правлении и окружающих зданиях засели американцы и отстреливались из всего, из чего было возможно: отрывистый треск то и дело заедающих на морозе М16, хлопки гранат и выкрики… Мы переползали по заснеженным дренажным канавам и вели огонь из других зданий. Рассвело, но небо оставалось сизым, как тухнущее мясо, над горизонтом висели дымы и слышалась всё та же канонада. В снегу лежали тут и там трупы, горели три успевших наполовину выползти из ангара (бывшего колхозного) М113, похожие на какие-то ненормальные спичечные коробки, и кто-то уныло уговаривал янки через мегафон — сдаться.

Лёжа за фундаментом брошенной чёрт те когда стройки, я ел снег, уже вторую горсть. Промок от пота и талой воды насквозь, но холодно не было, а вся правая сторона лица горела — ещё на окраине пуля чиркнула от угла глаза к виску, срезала верх уха и оставила тяжёлый звон в черепе. Кто-то — уже не помню, кто — пробовал меня перевязать, но повязка сползала, и я её сорвал, бросил где-то.

"Калаш" у меня перегрелся давно и прочно, я то и дело совал его в снег, и тот свистел, выбрасывая пар, который пахнул весной. В какой-то момент я перестал стрелять — и меня подёргали за бурку. Обернувшись, я увидел Симку — мальчишка тащил на каких-то санках по снегу три вскрытых цинка с патронами.

— У тебя кончились? — спросил он. Азартно сверкая глазами и поправляя большую трофейную шапку.

— Ты чего тут?! — я пнул его в плечо. — Пошёл вон, сопля!

— Патроны брать будешь?! — он взял два валявшихся рядом со мной пустых "бутерброда". — Я набью.

— Я тебе сейчас сам набью! — рявкнул я. — Иди отсюда! Кто тебе разрешил?!

— А мы все тут, — он явно имел в виду наших младших. — Надо же тас… ой.

Лицо Симки стало жалобным, он открыл рот и вытолкнул красный пузырь. Откинулся к санкам, оперся на них и уронил голову на грудь. Ещё два раза вытолкнул на курточку кровь, вздохнул, провёл ногой по снегу…

— Эй, ты чего? — заморгал я.

Симка молчал. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что пуля попала ему в бок — в печень…

…Правление развалили двумя термобарическими ракетами, которые запустили Генка с кем-то из старших — подтащили трофейный "дрэгон", установили его… и через минуту мы ворвались в горящие развалины, закалывая уцелевших штыками и рубя плотницкими топорами.

Никитку убили рядом со знаменем — убили в спину в тот момент, когда он устанавливал древко на верху обваленной стены. Я видел, как сын нашего командира, уже падая, навалился на древко и всадил его глубже. А потом сполз на обугленный камень, скользя руками по обструганной палке. И стал совсем маленьким и незаметным.

Какая-то женщина подбежала ко мне с двумя девочками и кричала: "Где Лёшичка, Лёшичка где?!" И я не сразу понял, что она говорит о нашем разведчике, что это его мать с сёстрами, ради которых он тогда, летом, бегал на четвереньках по мосту… А когда понял — сказал ей, что он жив и в лагере. А потом я плакал, а она обнимала меня и называла "сынок".

А мимо нас Михаил Тимофеевич пронёс на руках Никитку…

…Сержанта Гриерсона нашли около ангара на аэродроме.

Возле приоткрытых дверей, в пулемётом гнезде, лежали двое нигерийцев с перекошенными от ужаса харями — сержант размозжил им головы друг о друга. Третий из охранников — фактически раздавленный предсмертной хваткой Гриерсона, с выпученными коровьими глазами, вылезшим лиловым языком и кровью на губах и подбородке — застыл у порога ангара, в обнимку с сержантом, под левой лопаткой которого торчал штык. Рядом лежал ручной пулемёт — то, с чем нигериец собирался войти в ангар и чего ему не дал сделать сержант.