В. Бирюк - Шантаж Страница 15

Язычнику вообще тяжело среди людей другой веры. Даже и языческой, но другой. Языческие боги всегда жёстко локализованы. И на местности, и в народах. Это для Христа «нет ни эллина, ни иудея». А вот у Зевса и у Мардука — совсем другая точка зрения.

А уж когда язычник ещё и внешним видом выделяется… Бритые, усатые, с хвостами на затылках, в юбках, с оригинальной формы топорами, трёхполосными щитами и расширяющимися к острию мечами… С их пренебрежением к княжеским медам: «стыдно это — у нас меды пьют только простолюдины да рабы». С любовью к конине. Чего они не скрывают, и проявления которой русские нелицеприятно комментируют. После чего снова приходиться хвататься за топоры… Им настоятельно посоветовали быстренько убраться. «Пока князь Андрей нрав свой не явил».

Ребят отпустили с миром, помогли и лодейку нанять, и кормщика. И дали рекомендательное письмо к брату князя Андрея — князю Глебу Юрьевичу в Переяславль.

— Там всех берут. Лишь бы к делу был гожий.

Переяславльская дружина всегда формировалась более для боя в степи, для защиты Изюмского шляха да для прикрытия Днепровских караванов. Особых требований по вероисповеданию или национальной принадлежности в Переяславле не было. А пруссы — хоть и лесной народ, но конный. К коням у них отношение религиозное. Даже в могилу к воину кладут коня и упряжь конскую.

Кроме грамотки, очень настоятельно посоветовали взять попутчика — княжеского гонца. Грамотка — княжеская, чужакам её в руки давать нельзя. Да пруссы и сами избегают брать в руки это «колдовство чужого бога». Вот этого гонца и вытащили мои ребята из-под стола. Из лужи крови. Николай был прав — княжеский гонец из Владимира от сына Юрия Долгорукого, князя Андрея Юрьевича Боголюбского к младшему брату его — князю Переяславльскому Глебу Юрьевичу. Но, почему-то, одет гонец не так и идёт не спешно, конями по кратчайшему пути, а лодией, и не сам, а с чужаками. Которые, кстати, местных норм и обычаев насчёт княжеской переписки, порядка её упаковки, формы одежды почтальона и прочего…. «нихт фершейн».

И шли бы себя пруссачки спокойно в Переяславль. Да вот, на беду свою смертную, заскочили в «Паучью весь» — кормщик посоветовал. Он тут бывал, купеческие лодии с Оки приводил. А тут… старосты — нет, нового хозяина — нет, мужики — в раздрае. У Хохряка на подворье из мужиков — один мальчонка.

Сначала витинги разогрелись в спорах с местными. Торговаться местные не умели. Цены ломили несусветные, от слов своих сходу отступались. Подсовывали всякое, на что и глянуть без стыда невозможно. Хорошо хоть — пустили в общинный дом на постой.

Крыша есть — а остальное? Еда? Питьё? Бабы? Обогреться-обсушиться, баньку бы… А уж когда пришлые вылезли из своих походных промокших штанов и одели сухие парадные юбки… А местные мужики стали на этот счёт проявлять свой юмор… Такой… пейзанистический. Увидев боевые топоры пришельцев, «юмористы» быстренько разбежались.

Сидеть голодными и холодными в пустом тёмном помещении… — этим туристам не захотелось. И они пошли искать ресепшен. И прочие виды сервисов из категории «всё включено». Очень скромно, кстати: вай-фая или джакузи с подогретым шампанским не просили. Но чего просили — просили убедительно. Единственному храбрецу, который сунулся защищать свою ярку с топором в руках, эти руки и отрубили. И ещё в одном дворе дурня с оглоблей приняли на мечи. В остальных — дело обошлось чисто мордобоем. Припасы и «обслуживающий персонал» были доставлены в нужное место.

«Бьют не слабого — бьют трусливого» — русское народное наблюдение. Староста много лет гнул односельчан, выбивал, выдавливал из них самостоятельность, готовность принимать решения. Не пускал к пришлым, к купцам и прохожим. А потом вдруг и сам, с моей помощью… «И — нет никого».

Слишком многих, из немногих проросших-таки под Хохряком потенциальных лидеров, потеряла «Паучья весь» в ходе моих здешних приключений. И от меня, и при штурме «линии Маннергейма имени Велеса». А новые ещё выдвинуться не успели. У Достоевского в «Записках из мёртвого дома» есть фраза: «Тут на двор повалила серая шпанка». А тут и не «повалила». Сидели по домам и трусились. Как бы к ним не пришли. И это — при троекратном численном превосходстве.

Гости закусили-выпили, потом — наоборот. И тут кормщик выдвинул гениальную догадку. Насчёт Хохряковой захоронки. Или он чего-то знал? Аргументация была убедительной:

— А баба-то его должна знать. Да никакой мужик такое дело в тайне от своей жены не сделает.

Вдову Хохряка, вместе с маленьким сыном и попавшейся под руку невесткой, притащили во двор. Дальше пошли расспросы, стремительно перешедшие в пытки. Невестка вырвалась и пыталась убежать. Получила топор в спину. Старую вдову поставили связанной на колени и перед лицом её начали мучить сына. Ей вопросы, ему… чего-нибудь отрезать.

Гости хмелели от воплей, от крови, от количества выпитого. Женщины, которых они притащили, пугались и пытались убежать. Этот страх хмелил ещё больше. Одну долго кололи кинжалами, вот она, в луже крови лежит. Вторую, попытавшуюся сопротивляться, избили. Третьей повезло — на неё «положил глаз» молодой парень. Тот, который вон там лежал, зарезанный под столом.

Вдова всё-таки выдала тайное место. В наказание за её упрямство, с ещё живого мальчика сняли кожу и, взрезав живот, выпустили кишки. Напоследок и её зарубили. Впрочем, это ещё не «последок». Притащив кучу ювелирных изделий, литваки не угомонились. Сначала, один из них вышел отлить вместе с дедушкой-кормщиком. И, радостно улыбаясь, вернулся один. А потом, когда несколько хмельной парень очень увлечённо начал изучать содержимое платья третьей туземки, ему просто воткнули нож под лопатку. Прямо на ней. Парня сдёрнули и бросили под стол, её связали.

Злодеи от безответности звереют. «Знатные пруссы пьют кровь коней своих и от этого становятся словно пьяные». Кровь человеческая пьянит не меньше. Её и пить не надо. Достаточно проливать.

Несколько отрезвило только зрелище найденного клада. Не так — к хмелю мании величия и всевластия добавилась экзальтация и паранойя нувориша. То были хиханьки-хаханьки, а то игра пошла уже серьёзная. Было в кругу двое христиан. Им веры нет — их и не стало.

— Придём в Переяславль — они князю расскажут. Какой там, у руссов закон — дело тёмное. Но у чужого такое богатство отобрать — они повод найдут. Это ж не наши, которые честью живут. Это ж христиане, они ж стыда не знают.

Тут же сообразили:

— А зачем нам Переяславль? А пойдём-ка мы домой. С таким-то хабаром, да ещё кому-то служить…

Вот новоявленное братство «кладо-носителей» и обмывали.

Всё.

В дверь вошли, отряхиваясь от дождя, приведённые Хохряковичем мужики. Всерад нервно оглядывался и крестился. У Хрыся под кожаным плащом наблюдался толстый длинный войлочный кафтан. Похоже, с вшитыми железными пластинками под верхним слоем ткани. А за поясом топор и ножичек «нулевого размера». Хотя я и не велел им брать оружия.

Хорошо, что всякие блескучие цацки с глаз убраны. Однако и оставшееся на виду барахло у стен — вызывает пристальное внимание у туземцев.

Я бы даже сказал — жадный интерес. Аборигены всегда как сороки — тянут все блестящее. Антонио Пигафетта, описывая стоянку кораблей Магеллана у берегов Южной Америки, смущённо упоминает, что за маленькое металлическое зеркальце можно было получить в полное своё индивидуальное распоряжение молодую женщину на всё время пребывания эскадры на стоянке.

— Ты обещал, что дашь мне меч. Чтобы я мог умереть с честью.

Извини, прусс, отвлёкся. Представлять юную красавицу-индианку, играющую с зеркальцем, куда приятнее, чем смотреть на твою битую морду. Но ты прав: обещанное должно быть исполнено.

— Развязать. Раздеть.

— Зачем?

— Чтобы тряпьё ещё грязнее не стало. Руки за спину, связать. Вывести во двор.

— Постой! Ты сказал, что дашь мне меч! Что бы я мог погибнуть, как положено воину — в битве, с мечом в руке! Ты — солгал, ты обманул!

— Не ори. Я никогда не лгу. Это твоя железяка? Пошли.

Мы стояли посреди двора, под дождём, возле выложенных в ряд в мокрой грязи белеющих в полутьме начинающегося рассвета голых трупов его товарищей. Дальше лежали мёртвые женщины в промокших, облепивших тела, рубахах и, завёрнутый в дерюжку с головой, мальчик. Из-под дерюжки торчали его белые маленькие ступни. Вполне нормальные — при свежевании человека кольцевые разрезы делают выше, на щиколотках. Так что пятки — будто ничего и не было. На животе у мальчика дерюга оттопырилась — там отдельно комом положили его кожу.

Я обошёл пленника по кругу, сунул ему, в ладони связанных за спиной рук, его железяку, встал перед ним, лицом к лицу.

— Я обещал, что ты умрёшь с мечом в руке, прусс. Ты держишь в своей ладони рукоять меча. А вот битвы я тебе не обещал.

Пленник стоял передо мной голый, мокрый, с сосульками потемневших от дождя мокрых волос, налипших на лицо, со связанными за спиной руками, в которых он держал свой меч. Я осторожно, чтоб не поскользнуться в этой грязюке, шагнул к нему. Вытащил из-за спины шашечку. Неудобно. Сделал полу-оборот вправо, поднял кулак с рукояткой к плечу, развернул клинок параллельно земле. И, разворачиваясь на месте всем корпусом, выбрасывая вперёд руку, ударил. Уколол. Так тореадоры наносят завершающий удар. Кажется, они что-то говорят при этом. Не знаю, «финита ля комедиа»… здесь не уместна. Какая уж тут «комедия».