Владимир Свержин - Личный враг императора Страница 16

– Это долго, – пробормотал я.

– Ну так все в руке Господней, – покачал головой Кашка. – Ежели Всевышний решит, то и единым махом вас на ноги поставит. Вон, Спаситель, как отец Прокофий рассказывал, Лазаря и вовсе с того света вернул. Так что молитесь исправно, уж он-то наверняка поможет.

При слове «исправно» мой верный соратник кинул взгляд, полный внутреннего укора. И то сказать, мои прохладные взаимоотношения с церковью и священнослужителями были для него чем-то диковинным, необъяснимым и очень настораживающим. Когда б не был он так привязан ко мне, то, пожалуй, ушел куда глаза глядят после схватки в Татиново, где я расположил свой наблюдательный пункт и огневую точку на колокольне. Нынешнюю мою хворь про себя он, должно быть, воспринимал как закономерную расплату.

Хотя, думаю, все было куда проще и прозаичней: распахнутый тулуп, пронзительный ветер, холодный пот на спине – и на тебе «небоевые потери». Чертовски тоскливо этак лежать, давясь от кашля, не в силах толком продышаться, зная, что при наличии антибиотиков я мог бы за пару-тройку дней встать на ноги. Но здесь и сейчас ничего подобного не имелось.

– Я, конечно, чем смогу помогу, – между тем продолжал отрок. – Вот если еще свиной жир смешать с медом да все это в чашку кипяченого молока залить, а когда остынет, выколотить туда сырое яйцо, то да, тоже изрядное снадобье получится. Пойду его приготовлю. Только насчет яиц узнаю.

Кашка направился к выходу. Затем у самой двери остановился, почесал лоб, будто что-то вспоминая и не зная, говорить мне или же подождать выздоровления.

– Ну, что там стряслось? – спросил я, глядя на юнца.

– Да ничего, ваше сиятельство, так, голова почесалась.

– Эй, Акакий, с детства врать не умеешь – с годами не берись. Рассказывай все как есть.

– Барышня Александра записку вам тут оставила, – вздохнул малец.

– Барышня Александра? – переспросил я, будто не расслышав громких четких слов моего вестового. – Откуда бы ей здесь взяться?

– Так ясное дело, откуда: мы нынче в том самом поместье стоим, где вы Черного Маркиза порешили.

– Его свои порешили, – уточнил я.

– А все едино, без вас бы дело не срослось. А как с Татиново уходили, так Рольф сказал, что далеко везти нельзя, дабы не растрясти, чтоб лихорадка еще пуще не разыгралась. Вот и положили тут остановиться.

Я заметно поморщился, вспоминая тела хозяев и дворни, выложенные рядком близ крыльца.

– Так где записка-то?

– У меня, ваше сиятельство. Только я уж не знаю, сразу вам ее отдавать или чуток погодя, когда вы в полную силу войдете.

– Давай сюда, решала! – Я постарался усмехнуться, но почувствовал, что слабость распространяется не только на руки и ноги, но даже и на лицо.

Кашка вздохнул и достал из-за пазухи свернутый лист бумаги.

– Только ежели вам плохо станет…

– Ты что же, читал?

– Помилосердствуйте, мне столько букв вовек, поди, не одолеть. А они там еще стоят вкривь да вкось.

– Вот же ж стервец! – Я задохнулся от возмущения, понимая, что, может, Кашка и не читал адресованное мне послание, но уж точно глаза туда запускал. – А ну-ка, – я постарался повысить голос, но тот прозвучал сипло и, как мне показалось, очень тихо, – ступай отсюда!

Кашка передал мне сложенный лист и бросился к выходу. Остановился он уже в дверях.

– Так я, стало быть, чаю с медом принесу, ваше сиятельство?

– Давай, неси.

Я развернул лист бумаги. Буквы и впрямь скакали из стороны в сторону, налезали друг на друга, образуя пробелы, в которые несложно было вписать пару недлинных слов. Лишь понизу литеры имели ровный и довольно четкий строй. «Под линейку писала», – догадался я, глядя на маленькие чернильные пятнышки, там перо утыкалось в деревянный край.

«Сергей, – гласило письмо, – не знаю, получишь ли ты мое послание, верю, что да. Надеюсь, что ты пришлешь кого-нибудь уточнить, благополучно ли мы отбыли из этого поместья. Говорю сразу – благополучно. Однако уж извини, у твоей родственницы, будь она хоть самая добрейшая из всех добрых женщин, мне делать нечего. Не хочу ставить ни тебя, ни себя в двусмысленное положение. Искренне сожалею, что Господь и милосердная Пресвятая Дева Мария не дали нам встретиться в иное, более спокойное время. Полагаю, это стало бы счастьем и для меня, и для тебя. Но у Господа свои резоны, ему нет дела до того, нравятся нам они или нет. Прощай, не ищи меня! Спасибо за заботу и самоотверженность. Я не достойна их, как ни больно мне об этом говорить. Это и мой крест, не только твой. Письмо оставляю тут, в столе в кабинете. Там же и деньги, за исключением малой доли, взятой на дорожные нужды. Будь счастлив, живи и постарайся забыть! Александра».

Я сложил записку и устало закрыл глаза. Мир шел кругами, и слабость разливалась по всему телу, вдавливая чудом сохранившуюся перину. Я не знаю, сколько прошло времени до того момента, когда снова послышался скрип двери.

– Ваше сиятельство, вы не спите ли? – послышался настороженный голос Кашки.

– Не спители и не спятили.

– Это хорошо. Я вам тут чаю с медом принес, от него вам скоро полегчает. Там, глядишь, и с генералом сможете говорить.

– С каким еще генералом? – Я приоткрыл глаза.

– Ну, таким, не старым еще. Фамилия у него нерусская и по батюшке величают чудно – Христофорыч.

– Что, что? – переспросил я. – Александр Христофорович Бенкендорф?

– Вот-вот, так и есть.

– Откуда бы ему здесь взяться? Я вроде не брежу.

– Откуда взяться – то мне не ведомо. Уж час, поди, с малым войском примчался, нынче в кабинете ждет, когда в себя придете. Так что, кликать его или как?

Глава 4

Генерал-майор Бенкендорф вошел в комнату быстрым размашистым шагом, каким всегда ходил, будь то императорский дворец или же поле боя. Эта поступь, твердый взгляд остзейских голубых с серой поволокой глаз выдавали в нем человека храброго и решительного, отважного без лихого гусарского ухарства, но в то же время совершенно непреклонного, когда речь шла об исполнении единожды принятого решения. И совершенно не важно, было ли оно принято им сейчас или же год назад, – железная воля Бенкендорфа не знала срока давности.

– Лежите, лежите, подпоручик, не вставайте, – Александр Христофорович сделал останавливающий жест ладонью.

Я, пользуясь его любезностью, откинулся на подушки. В голове еще мутилось, и слабость наполняла тело противной тяжестью.

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

– И вам здоровья, голубчик! – не по уставу ответил генерал. – Давайте-ка, Сергей Петрович, нынче попросту, без чинов. Я к вам сюда, прямо скажу, по случаю наведался. Передовой отряд Летучего корпуса, состоящий под моим началом, с вашей засадой столкнулся, хорошо еще быстро друг друга опознали.

– Что ж, рад встрече, – выдохнул я.

– Это славно, весьма славно, – быстро кивнул Бенкендорф и, сложив пальцы в замок, громко хрустнул ими. – А я вот ехал сюда и все думал, что ж делать-то? Награждать вас или же арестовать?

– За что ж меня арестовывать-то? Моя война с императором французов в полном разгаре. Труса я не праздную, всякому известно, что сия война Наполеону немалого стоит.

– Именно так, друг мой, именно так. Я б даже сказал, дорого обходится. – Генерал сделал паузу, глядя на меня, будто спрашивая, хорошо ли я понял его прозрачный намек. – О похождениях ваших я наслышан. Да и кто в Главной квартире нынче о них не слыхал? И ведь что показательно: чем больше ожидается куш, тем ваши подвиги славнее. Поведайте-ка мне, сколько вы французов положили, чтобы до обоза с московскими трофеями добраться?

– В общей сумме около сотни.

– Иной бы закричал «браво!», славу вам пел, награды жаловал, а мне вот другое глаза колет: суть вашей пресловутой войны, как я погляжу, не истребление супостата, не защита родной земли, а форменный разбой на большой дороге. А смертоубийство французов так, для проформы, чтобы в мирные дни было на что кивать, мол, живота не щадил, верой и правдой… Слава у вас мрачная, это да, не поспоришь, а толку, вон, скажем, у того же Дениса Васильевича Давыдова, подполковника ахтырских гусар, никак не меньше. А то и больше. Хотя, не в пример вам, за прибытком он не охотится, но Отечеству служит доблестно. Так-то, Сергей Петрович. И ведь нынешнее дело не первое. А вы еще спрашиваете, за что вас арестовывать.

– Смею доложить, ваше превосходительство, что изымаемые у французов деньги я стараюсь использовать только лишь для войны с Бонапартом. И сам он, будучи в военном деле человеком, прямо скажем, небесталанным, не так давно заявлял: «Для войны нужны три вещи – деньги, деньги и еще раз деньги». Так что, с одной стороны, я лишаю его средств, а с другой – обретаю их для войны с ним же. Двойная выгода. К началу декабря французской армии уже на русской земле не останется, а захваченные мной средства вовсю будут сражаться против Наполеона. Стало быть, я превращаю врага в союзника!