Дмитрий Володихин - Доброволец Страница 16

Тюк-тюк-тюк! Ванька взялся за молоток.

Наматываю портянки, беру фуражку, отворяю дверь… Марковский портрет висит на стене, а Блохин стоит рядом, но разглядывает другую картину или… или… не пойму что в тяжелой позолоченной раме. Подхожу ближе. Оказывается, это крупная открытка с изображением Новоафонского монастыря под Сухумом. То есть… под Сухуми. Ванька восхищенно комментирует:

– Ова! Тут тебе и горы, и вертепы, и бучилище…

Ванька говорил так мало, что мы прозвали его «великим немым». Никому душу свою не открывал, да и вообще о себе не рассказывал. Иногда мне казалось: нужно было мужику прибиться куда-то, когда повсюду буря, он и прибился к нам, словно к бурлацкому братству или ремесленной артели. Но нет, ведь он не мобилизованный, а доброволец. Почему же именно белая «артель» притянула его к себе, а не красная?

– Какие… вертепы?

– Та… вот же.

Вертепами он, наверное, называет пропасти, провалы между горами. А бучилищем – кипение воды у кромки прибоя. Но слово-то не морское, речное слово, из глубины России.

– Признайся честно, не бывал ты никогда на море?

– Не бывал, – согласился Ванька, не отрывая взгляда от открытки, – а как война кончится, так и съездю. Еще братовьев с собой прихвачу. Только нет на нее, злыдню, угомона…

Ванька вздыхает. Гладит указательным пальцем купол монастырского храма, скалы, пену морскую.

– Красовито… Хочу съездить и наглядеться вволю. Бают, хлебные места, не пропадем…

А потом добавляет, не глядя на меня:

– А ты, Андреич, сходи-ка в церкву. С Ворожбы маесся, аж лицо череньким стало.

– Так видно?

Он молча кивает.

– Я туда и собрался. Пригляди, слышь, за винтовкой, и взводному скажи, если что…

Опять кивает, не отрывая восхищенного взгляда от морских волн.

Я вышел с твердым намерением разыскать церковь: подступало время ранней литургии, и лучшего случая избыть грехи могло не представиться еще очень долго. По дороге я намеревался как следует обдумать главный свой грех. Раньше какие-то мелочи отрывали меня от мыслей о нем. Завтра, завтра, через часок, через минутку, а там уж подойдет новая забота и отнимет время… Теперь откладывать больше некуда. Да и незачем, в общем.

Как это было? Бой за станцию Ворожба, закаменевшее от нестерпимого зноя поле, кротовины, чертыхающийся Вайскопф, угораздило же его наступить на одну из них…

А мимо меня проплывают добротные срубы с двускатными крышами, фонари, колодцы, кривой мостик через речку со смешным названием Пересыханка, возы, нагруженные сеном метра на полтора в высоту, аж дух захватывает: как оно только не падает? Наверное, прибыли с фуражом по казенной надобности… Стоп. Зачем мне Орел? Зачем мне мостик, сено? Ведь это было не в Орле, а у станции Ворожба, бой, кротовины… А мимо меня проплывает буро-кирпичный завод, нагло проверяющий трубой небо на прочность. А вон глубокий овраг, и там пасутся козы… Но как же бой за станцию Ворожба? Я уже близ центра города, и мимо меня тянутся двухэтажные каменные дома – белые, розовые, желтые, салатовые, – то самой простой архитектуры, а то с затеями: маленькие шпили, крытые балкончики, арочки по фасаду, и в каждой арочке по лавке. Дома выстроились как солдаты на парад, непрерывной шеренгой, нет между ними ни малейшего промежутка. Теснятся погоны вывесок. «Линдштрум. Книжный магазин световых картин»… Какую невидаль в девятьсот девятнадцатом называли «световыми картинами»? Фотографии? «Сенин. Парикмахер»… Ох, и не скоро же ты мне понадобишься, господин Сенин! «Модногалантерейных товаров»… Что – «модногалантерейных товаров»: лавка, магазин, склад? Местные, наверное, знают. И очень большими буквами: «М.Ф.Осокин». А потом, чуть дальше, опять: «Осокин». И вновь: «ОСОКИН». It’s a Sony, ребята, все знают какой тут товар, дополнительные разъяснения не требуются.

Отчего я не думаю о сражении за станцию Ворожба?

Я шел по улицам, где не было храмов. И как только интуиция подсказывала мне: через два-три дома поворот, а там и до церкви недалеко, сейчас же сворачивал в противоположную сторону. Стыдно мне? Не знаю. Страшно мне? Да. Жизнь иногда совмещает вещи, от близости которых голова готова разлететься на тысячу кусков. Нельзя им стоять рядом, это нестерпимо, неправильно, гадко, а вот они стоят. Жизнь – стихия ошибок и несообразностей…

И еще: однажды, за большой и тяжкий грех священник влепил мне полгода отлучения от причастия. Он был прав, и он был в своем праве, не поспоришь. Ох, какими же скорбными оказались эти полгода… И сейчас меня ожидает не меньшая, а то и большая епитимья. Есть такое правило, стоит оно в каноне. Никто его не отменял. Да только больно мне лишиться возможности со всеми насельниками девятьсот девятнадцатого года, со всеми добрыми христианами, подходить к причастию…

Где я? Куда привела меня кривая улочка? Добрался едва ли не до самого центра и там повернул неведомо в какие дебри. Вот же водит бес! Я встряхнулся. Идем-ка, друг, обратно, к вокзалу.

Оказалось, в Орле куда ни пойди, а все до храма будет рукой подать. Плутал я, плутал, маялся, две иди три церкви, наверное, оставил за спиной… Правда, теперь ближайшая сама позвала меня. Что это был за звук! Никоим местом не колокольный звон, а нервное металлическое теньканье, коверкавшее густую тишину безо всякого вежества и приличия. Сейчас же откликнулось било с другого конца города, еще одно и еще. Загремел, заскрежетал стальной хор, будто дюжина металлических кузнечиков принялась за увертюру к большому концерту. Колокольная медь растерянно добавила в эту какофонию два голоса – где-то далеко-о. Их добрый протяжный гуд лег на улицы и дома аккуратно выглаженным покрывалом.

…Церковь обряжена была в архитектурные одежки трехвековой давности и выглядела в них молодкой, решившей примерить платья из прабабкиного сундука. Так строили при первых Романовых, когда Орел еще не вырос из юнкерского возраста. И так опять стали строить при последних, соскучившись по старинной искренности.

Легкие летучие главки, кокошники, точеные фронтончики над окнами, словно брови, превращенные красавицей в произведения искусства. Квадратные нишки, причудливые пояски в форме слегка выступающих квадратных же шашечек и крепостных стен с зубцами, вырезанными книзу, а не вверх.

И над пристройкой, больше напоминавшей ворота, – невысокая колоколенка под кирпичным шатром с декоративными «слухами». Там ражий здоровяк лупит разводным ключом по рельсу, подвешенному на месте колокола. И рельс в ответ издает режущее барабанные перепонки звяканье. Как еще сам звонарь не оглох? Он, наверное, и без того глухой…

К храму собирался народ, щеголяя воскресными нарядами, яркими, цветастыми, атласными. Люди степенно поднимались по низеньким ступенечкам каменной паперти, а рядом, у самой земли, устроилась старуха-нищенка. Лицо все в бороздах, как песчаная отмель, ситцевый платочек, потемневший от беспрестанного ношения, тяжелые кожаные обутки домошвейного производства, справная еще душегрея. Котомка. Клюка.

– Как храм называется, не знаете?

– А Иверская…

Надо бы ей подать, но я никак не мог сообразить, какое уместно подаяние. Металлическая мелочь давно вышла из обихода: золото и серебро скрылось в тайниках, потом на всякий случай попрятали и медь, а цена радужным бумажкам снижалась со скоростью сбитого аэроплана. В лукошке, плетеном из лыка, лежало две двадцатки времен Керенского, коричневатый царский рубль, свернутый в трубочку совзнак неведомого достоинства, пирожок, яблоко и полморковки.

Я подал нищенке четыре спички и спросил:

– Куда ж подевались колокола?

Она с неожиданным воодушевлением произнесла:

– Пошли тебе Бог здоровья! – видимо, одной дождливой ночью спичечная община покинула славный город Орел, а редкие оставшиеся насельницы хоронились по темным закоулкам… – А про колоколы што сказать? Посымали тутошние колоколы.

– Кто?

– Да хто ж? Товарищи.

Какой молодой голос! Я пригляделся к нищенке. Нет, никакая она не старуха, и лицо ее посмуглело и покрылось бороздами от ветра, солнца и непогоды, а не от ветхости лет. Ей всего-то от роду лет сорок. Но досталась женщине бродяжья душа, а то и звенящая чистой медью душа паломницы по святыням, очарованной странницы, и вот гонит ее неслышимый зов по проселкам и большакам, по лесам и деревням, от церкви к церкви, от обители к обители, чтобы упокоить в дальнем скиту среди северных чащоб, где тишь, да свинцовая смола озерных волн, да птичий щебет. Ах, как хорошо ей там будет! Минет срок, и сельский погост примет гроб с ее сухоньким телом, а душа отправится веселиться среди ангелов, но по старой памяти станет выглядывать из-за облаков и с грустью любоваться светлым кружевом дорог, оплетающим пестрые города, зеленые леса, да черные пашни.

Зачем-то мне нужно было запомнить ее. Как и множество других лиц, разговоров, судеб. Я шел и смотрел, смотрел и запоминал.