Андрей Колганов - Жернова истории. Ветер перемен Страница 16

Радек в ответ лишь рассмеялся, но тут к нему пристала Лида:

— Правда, Карл Бернгардович, откуда у вас такой интерес к писателям и поэтам?

Лицо Радека перестало улыбаться, он молчал некоторое время, а потом заговорил, как будто ни к кому персонально не обращаясь, а доводя свои мысли до всеобщего сведения?

— Я не верю ни гадалкам, ни цыганкам-предсказательницам. Я не очень-то верю даже в политические науки, в смысле их способности предвидеть, — произнес он, и было видно, что слова эти, в порядке исключения, искренни. — Единственные люди, которые способны хотя бы в какой-то мере степени предсказывать будущее — это писатели и поэты. Так всегда было и так будет. Достоевский, Толстой, да и Чехов, — к ним еще и Маяковского можно добавить, именно как поэта, не как политика, — знали, что грядет революция и предчувствовали ее в своем творчестве. У людей творческих есть какое-то особенное чутье, некая способность выхватывать из калейдоскопа настоящего образ грядущего. А у прочих смертных такой способности нет.

Слушаю Радека, и припоминаю, что эта идея через каких-нибудь пять-десять лет получит всеобщее распространение, и даже приобретет нормативную окраску — литература сделается обязанной опережать жизнь. Сегодня же было видно, что для многих присутствующих эта мысль оказалась неожиданной. Радек же, похоже, не просто уверовал в свою идею, но и сделал из нее совершенно практические выводы. Он не только искал предсказаний будущего в художественной литературе и поэзии, но и собрался прямо сейчас ускорить этот процесс путем прямого опроса присутствующих писателей.

Ответив Лиде, Радек немедленно выкатил ответный вопрос, снова обращаясь ко всей аудитории:

— Вот вы, все вы, — какое впечатление вы вынесли из писательской конференции? Скажи, Юрий, — на этот раз обращение было адресовано одному Либединскому, — как думают твои знакомые писатели насчет НЭПа? Долго ли он просуществует?

— Тебе это лучше знать, — иронично бросил тот в ответ, — ты же из нас ближе всех к партийному Олимпу!

Радека такой ответ привел в явное раздражение:

— Дело ни в каком ни в Олимпе! — начал выговаривать он. — При чем тут партийная верхушка? Разве вы не понимаете, они рано или поздно должны будут сделать то, что хочет народ!

Карл быстро овладел своим лицом и даже изобразил некоторое подобие улыбки:

— И все же, какие ветры дуют среди писателей?

Либединский ответил, но довольно своеобразно:

— Поведай-ка нам, Дима, — попросил он Фурманова, — а зачем ты на конференции отстаивал необходимость в жесткой организации писателей, которая взяла бы на себя функции идеологического руководства писательским творчеством?

Не дав Фурманову собраться с мыслями, он, сначала хладнокровно-менторским тоном, а затем постепенно впадая в запальчивость, продолжал:

— Я вот, например, действительно считаю что это нужно, вроде как больному нужно горькое лекарство. Да, признаю, лекарство очень горькое. Но ты-то, ты, ты ведь кривил душой! Я же знаю, тебе ведь противен НЭП, несмотря на официальную линию партии. И точно так же тебе противна всякая организация, ограничивающая свободу творчества. Я-то как раз понимаю необходимость НЭПа, и необходимость жесткого ограничения свободы писательского творчества. Ты же в это не веришь! А о крепкой организации ты говорил либо из оппортунистических соображений, или потому, что ты — из немцев. В немецкой крови — тяга к порядку.

Замечаю, что Лида заметно насторожилась, опасаясь, видимо, резкой перепалки. Но Фурманов неожиданно рассмеялся:

— Ты, Юра, рассуждаешь как тот милейший, но не очень умный врач из какого-то чеховского рассказа, кажется, из «Дуэли». Тот считал, что все зло — от немцев, и что все русские немецкого происхождения сохраняют все отвратительные черты немецкого характера! — Тут Фурманов резко посерьезнел и произнес:

— Да, признаю, на конференции я кривил душой. Но делал я это вовсе не из каких-то там оппортунистических соображений, а потому что выступал от имени правления ВАППа, и, значит, должен был проводить его линию. И ты угадал — я действительно полагаю, что ВАПП встал на неверный путь. Идеологическое руководство литературой, о котором мечтает ВАПП, очень легко может обернуться полицейским надзором, причем не только над буржуазными писателями и всякими попутчиками, — но над всей советской литературой. — И тут Фурманов, резко сжав пальцы обеих рук в кулаки, весомо положил их перед собой на стол, как будто бы демонстрируя зримый образ этого полицейского надзора.

— Это неизбежно произойдет, — продолжал он, — и вовсе не потому, что руководители ВАПП все, как один, хотят сделаться полицейскими надзирателями в литературе. Это произойдет в силу объективных обстоятельств!

Снова скашиваю глаза на свою подругу. Заметно, как она волнуется. Слова Фурманова задевают ее за живое, и она едва сдерживается, чтобы не вклиниться в спор. Ее пальцы тоже непроизвольно сжались в кулаки, она закусила губы, и сверлит Фурманова взглядом своих чарующих глаз, которые сейчас, однако, сверкают только гневом. Между тем Дмитрий Андреевич торопливо развивал свою мысль дальше:

— Гражданская война закончилась полной нашей победой, это так. Но только в России! Между тем все мы знаем, что наша революция мыслилась и могла быть исторически оправдана только как начало всемирной пролетарской революции. В отсталой, нищей, крестьянской стране социализм построить нельзя, он может быть построен только на Западе. То есть, — поправился Фурманов, — прежде он будет построен на Западе, а уже потом в России. И что же на Западе? Вы же видите, какое поражение мы потерпели в Германии! А ведь на Германию возлагались все наши надежды, потому что без революции в Германии нечего и думать о начале революции в других капиталистических странах. В результате наша революция, — давайте будем глядеть правде в глаза, — оказалась в тупике. Ленин был гениальным стратегом. Уж он-то нашел бы выход из этого тупика. Но теперь его нет в живых, и никто его заменить не может, — с горечью произнес Фурманов.

— Слушай, Дима… — начал было Либединский (было видно, что и Радек, и Раскольников, и Лариса Рейснер внимательно слушают, однако не собираются вмешиваться), но Фурманов оборвал его:

— Нет, постой, дай мне договорить! Что же делать нам, писателям, в такой обстановке, если мы хотим правильно отражать в своем творчестве создавшееся положение и существующие настроения? Да даже и без всяких «если», — резко взмахнул рукой автор еще не изданного «Чапаева» — подлинные писатели делают все это бессознательно, автоматически, часто вопреки самим себе. Ведь настоящее искусство — прежде всего правда! Но эта правда, в действительно художественных произведениях неизбежно прорывающаяся наружу, приведет, в конце концов, писателей в антипартийный лагерь. И как их удержать от этого? Только путем контроля, путем нажима, и если называть вещи своими словами — мерами полицейского характера, как бы эти меры потом ни назывались, и под какими бы псевдонимами ни выступали. Вот тогда идеологическое руководство, о котором печется ВАПП, сведется к этому самому полицейскому надзору. — Фурманов глядел прямо перед собой, опустошенный этой, по всему видно, нелегко давшейся ему речью.

Юрий Либединский, видя, в каком состоянии находится его товарищ, не стал продолжать полемику, и сидел, не произнося ни слова. Тишину нарушил Раскольников, вернувшись к затронутой еще в Доме Герцена теме германской революции. Он подошел к Фурманову и тронул его за плечо, негромко сказав:

— Не стоит окончательно хоронить революцию в Германии. — Затем, вперив свой внезапно сделавшийся жестким взгляд в Радека, медленно, четко, артикулировано проговорил:

— Но если мы там будем заниматься беспринципными авантюрами, то тогда, действительно, наше дело может закончиться полным провалом. Скажи, Карл, зачем ты тиснул прошлым, точнее, уже позапрошлым летом в «Роте Фане» статейку «Der Wanderer ins Nichts»? («Странник в никуда» — автоматически переводит мое сознание, а в памяти начинает по крупицам всплывать содержание нашумевшей статьи).

Радек воспользовался фактом расстрела в мае 1923 года французскими оккупационными властями в Рейнской области офицера фрайкора (добровольческий корпус) Лео Шлагетера, который с группой товарищей пускал под откос французские поезда. Острое перо Карла Бернгардовича послужило вполне незатейливой логике. Обращаясь к правым националистам, он ставил перед ними вопрос: вы выступаете против Версальского унижения Германии? Отлично! Так давайте вместе с нами, рабочими, бороться в первую очередь против тех, кто привел Германии к этому унижению — против господства финансового капитала!

Логика, конечно, безупречная… Но у националистов и фашистов была своя логика, и эта логика заставляла их видеть причину унижения Германии в пресловутом «ударе в спину» (т. е. в революции, поднятой левым крылом социал-демократии в воющей стране). И уж не в Лео Шлагетере, кумире фашистов, пытавшемся в составе фрайкора взять Ригу в 1919 году, а затем, в 1920-м, во время капповского путча, сражавшимся в рядах того же фрайкора против рабочих дружин Рура, нужно было искать союзника для коммунистов.