Сэй Алек - Рейхов сын Страница 16

— Не радует, — согласился с командиром 61-го стрелкового корпуса летчик. — Но с часами, это они перемудрили все равно. Раз он у них Отец Турков, так и построили бы, как мы, Мавзолей. И людям о человеке память, опять же.

— С часами, это да, — Федор Алексеевич покосился на огромную люстру богемского стекла, подаренную некогда султану королевой Викторией, и добавил. — С люстрой тоже. Но это, однако ж, не повод для радости.

— А что у нас сейчас из таких поводов вообще есть? — буркнул Павел Федорович.

На Ближневосточном ТВД поводов радоваться было, действительно, немного. Хотя ни на западе прорвать оборону союзников франко-британцам не удалось, ни на северном направлении с форсированием хребта Кёроглу не сложилось, марш О'Коннора на Самсун увенчался успехом. Остатки 95-й бригады легких танков, 16-ой пехотной дивизии и турецких резервистов, разбитые в упорном пятидневном сражении, откатились за Кызылмуран и Ешильырмык, позволив Новой Антанте рассечь Турцию на две части. Английское наступление на этом выдохлось, вроде бы, но кто знает, кто знает…

На западе же все было не то что не слава богу, а не слава богу совсем. Во-первых, Жигарев не смог найти общего языка со своим немецким коллегой, генералом авиации Келлером. Почему так сложилось, не мог сказать ни один из них: может, классовая борьба между сыном крестьянина-бедняка из Тверской губернии и отпрыском прусского сборщика налогов из Бохума обострилась, строго в соответствии с учением Маркса-Энгельса-Ленина; может, сказывалась какая-то неприязнь немецкого кадрового офицера к выслужившемуся из рядовых комбригу; может, полагал герр Альфред, что за время участия в японо-китайской войне камрад Жигарев обазиатился (сам Павел Федорович такого за собой не замечал, хотя поговорку «С кем поведешься — так тебе и надо», безусловно, знал), может, конечно, что и по какой иной, или по всем указанным причинам не заладилось у них общение, однако беседы двух генералов обыкновенно напоминали между собой фырканье двух котов, что-то не поделивших между собой.

Во-вторых, по мере прибытия все новой и новой техники вавилонское столпотворение на турецких аэродромах превращалось в полнейший наземный и воздушный хаос — столько разных языков и машин с опознавательными знаками различных стран там смешалось: турки, венгры, румыны, немцы, русские, болгары и югославы!.. Речь Посполитая, оказавшаяся в интересном положении между Германией и СССР и вынужденная вступить в войну на их стороне, тоже грозилась чего-то там прислать, для полного счастья. Дело, конечно, было не только в налаживании взаимодействия между разноязыкими воинскими частями. Гораздо большей проблемой являлось не сбить кого-нибудь своего. Огромное разнообразие техники воюющих сторон сказывалось на ситуации в воздухе далеко не лучшим образом — пилоты враждующих сторон постоянно путали союзников с неприятелем и наоборот. В результате машины обеих сторон постоянно попадали под «дружественный огонь» (хотя бы и потому, что часть авиапарка Турции и Румынии была укомплектована франко-британской техникой, да и просто перепутать у пилотов своих с чужими получалось совсем нередко), а противник не подвергался обстрелу исключительно потому, что принимался за своего.

Ситуация на земле, конечно, была лучше, но не сказать, что кардинально.

— Ну, с такой обстановкой в воздухе нам никаких врагов не надо, — мрачно заметил Гот, выслушав мнение офицеров-летчиков. — Сами друг друга угробим. Необходимо как-то решать проблему. Какие буду предложения?

— От германских коллег, — подал голос югославский подполковник Шимич, — поступало предложение окрасить фюзеляжи всех союзных самолетов в один яркий цвет. Герр Келлер ратовал за окраску аэропланов в желтый.

— Но достаточного количества желтой краски в Западной Турции не нашлось, — не упустил случая вставить шпильку Жигарев.

Келлер кисло поглядел на комбрига.

— Цвет, конечно, яркий, заметный… — задумчиво произнес Герман Гот. — А с какой краской у нас проблем не имеется?

— С белой. И с красной, — сообщил Альфред Келлер и, ехидно покосившись на Павла Федоровича, добавил: — Советские камрады предлагали их смешать и окрасить самолеты в розовый цвет целиком.

— В розовый? — генерал-полковник усмехнулся. — Ну, такой окраски точно никто не применяет, перепутать будет сложно.

Затем Гот помолчал пару мгновений и задумчиво добавил:

— А знаете, что-то в этом есть.

Бухарест, больница Колтеа.

29 марта 1940 года, 10 часов 20 минут.

Жители «Маленького Парижа», как заслуженно за свои широкие бульвары и парадную архитектуру эклектики называют столицу Королевства Румыния, вполне обоснованно гордятся старейшей в Европе больницей — клиникой Колтеа, возведенной еще в далеком 1704 году. Правда, в недоброй памяти 1802-ом здание больницы, возведенной богачами и меценатами Вакарести, было полностью разрушено землетрясением, но усилиями славного сына Румынии, Давилы,[33] клиника была восстановлена, и ее новое здание, выстроенное в неоклассическом стиле, радовало глаза прохожих нарядным светло-бежевым фасадом и чуточку голубоватым, украшенным шпилем, шлемовидным куполом, а пациентов — просторными палатами и яркими фресками на стенах и потолке.

— Это не больница, это какой-то музей, — заявил Генка, заходя в палату Бюнделя. — Как тут можно лечиться, если и дышать-то страшно?

— Так же, как и везде, Гейнц, — улыбнулся оберягер. — Лежать подольше, есть и спать побольше.

— Отдыхать впрок? — Кудрин осторожно опустился на стул и отставил костыль в сторону. — Это можно. А что ты там такое читаешь?

Курт заложил страницу указательным пальцем и продемонстрировал мальчику обложку.

— Ахим фон Арним, «Бедность, богатство, преступление и искупление графини Долорес», — прочитал Гена. — Интересно?

— Ну… — на лице Бюнделя отразилась внутренняя борьба между формулировками «фигня» и «фигня первостатейная».

— А чего тогда читаешь? — удивился парень.

— А это он на нашу сестру милосердия, Виорику Стан, пытается впечатление умного произвести, — подал голос с соседней койки санитётерфельдфебель Северин. — Она как раз сейчас зайти должна, вот бедняга и терзается этим, с позволения сказать, чтивом.

— Мужчина должен выглядеть в глазах девушки немного лучше, чем он есть на самом деле, Ганс, — парировал оберягер. — А это, — он постучал указательным пальцем левой руки по обложке, — классика немецкого романтизма.

— Ну да, девушки любят романтику, — глаза Генки смеялись.

— Конечно, — согласился Бюндель. — Ты же на свидании девушке цветы даришь, а не аптечные изделия в коричневой бумаге,[34] хотя за ради их применения ты ее и позвал.

Кудрин, который с девушкой еще и не целовался-то ни разу, густо покраснел.

— Нет, ты не романтик, — вздохнул Северин. — Вот откуда такой цинизм? Я понимаю, у меня, медика, но у тебя…

— Это не цинизм, а здравый прагматизм, — парировал Курт.

Дверь в палату отворилась, и на пороге появился, в сопровождении хорошенькой медсестрички, оберлейтенант Дитер фон Берне в накинутом поверх формы белом халате.

— Доброе утро, бойцы, — поприветствовал он всех троих и, бросив взгляд на книгу, которую Бюндель все еще сжимал в правой руке, укоризненно добавил: — Лучше б ты Устав учил, герр Стетоскоп.

«Вот на кой черт надо было при Виорике мое прозвище вспоминать?» — раздраженно подумал Бюндель.

«Заставит учить Устав всех троих», — печально подумал Северин.

Берлин, Вильгельмплац, 8–9.

30 марта 1940 года, 10 часов 00 минут.

— Тэк-с, ну, с этим мы разобрались, — доктор Пауль Йозеф Геббельс отложил в сторону очередной лист бумаги. — Что у нас есть для завтрашнего воскресенья и начала следующей недели? Фриче, давайте начнем с вас.

Начальник IV отдела Имперского министерства народного просвещения и пропаганды, отвечающего за прессу, бросил быстрый взгляд в подготовленные материалы.

— Закончена эвакуация в Румынию остатков первого батальона сотого горного полка. В нем выбито, убитыми и ранеными, три четверти личного состава. Для сектора иностранной прессы уже подготовлены публикации о мужестве и самопожертвовании немецких горных стрелков. А вот сектор внутренней прессы по этому поводу в затруднении — только статья о том, что для раненых солдат предоставлены лучшие госпитали и клиники Бухареста, но это уже пас нам от ведомства Риббентропа.

— Что ж вы так? — усмехнулся уполномоченный фюрера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием НСДАП и глава Центрального исследовательского института по вопросам национал-социалистической идеологии и воспитания Альфред Розенберг, сильно недолюбливающий лично Геббельса и переносивший это свое чувство на всю команду «министра правды».