Новый путь (СИ) - Большаков Валерий Петрович Страница 16

— Етта… Дошло? — ухмыльнулся Вайткус.

Полковник глянул на него, как на пустое место, и затеребил другое ухо.

— То есть, я прогоняю донесение через эту вашу программу, и шлю… ну, допустим, из нашего посольства в МИД, — медленно проговорил он. — А там стоит такая же машинка… электронно-вычислительная… и декодирует шифровку?

— Именно, — кивнул я.

— А если перехватят? — быстро спросил Олейник. — Скоро расшифруют?

— Ну, если с помощью хорошей ЭВМ… — прикинул я. — Месяцев за девять. Но это, если всё сообщение полностью, а если только часть… Вероятному противнику жизни не хватит на расшифровку!

— Берем! — хохотнул полковник, жадно сгребая папку.

Вайткус очень выразительно прочистил горло, гуляя взглядом по потолку.

— А, ну да… — смутился Олейник, и задумался, потирая подбородок. — Сейфы в этом вашем… Центре имеются?

— Обязательно, — Ромуальдыч кивнул с величием царствующей особы. — Ворота стальные, на окнах решетки.

— Сигнализация?

— Нету.

— Плохо… — потерев подбородок, Василий Федорович перешел на щеку. — Мы вот шо сделаем. Я тут в командировке и… Познакомьтесь — капитан Славин!

Великан добродушно улыбнулся. Он сидел в напряженной позе, уперев руки в колени, словно страхуясь. Сломается стул, а он устоит, не растянется на полу…

— Пройдешь с товарищем Вайткусом в Центр НТТМ на Карла Либкнехта — это здесь рядом, осмотришь там все и доложишь. Будем думать, как ваш «ящик» от шпиёнов уберечь!

Славин с облегчением встал.

— Есть, товарищ полковник! — пророкотал он.

— А вечерком… — Олейник живо потер ладони.

— Сообразим! — заключил Ромуальдыч с ухмылкой.

Среда 15 октября 1975 года, день

Первомайск, улица Робеспьера

Всю ночь дул и выл холодный ветер, пугая близостью зимы. Резкими порывами он гонял мусор, вертя пыльные вихорьки и трепля белье, вывешенное на балконах. Иногда прищепки не выдерживали напора, и пеленки срывались, мечась в потемках перепуганными птицами. Стонали и качались деревья, безнадежно клоня верхушки. Словно рои суматошных желтых мотыльков, кружились листья, шурша по асфальту, а порою жестяной подоконник ловил короткие очереди дождевых капель.

К утру буря стихла и тополя застыли в сонной истоме. Лишь тающий на солнце холодок напоминал о ночном неистовстве. Потрепанный город спешно прихорашивался — дворники ширкали метлами, жилички бродили по газонам, разыскивая упорхнувшую галантерею, а электрики, звякая «когтями», лезли на столбы.

Часы показывали полпервого, когда я спрыгнул с подножки автобуса у начала улицы Робеспьера. Застройка здешняя сплошь одноэтажная — частный сектор. В две шеренги построились основательные, добротные дома. На огородах крикливо лаялись дебелые хозяйки, а им вторили брехливые псы.

Дом Сосницких я отыскал сразу. Его замшелая крыша из старого шифера тонула в буйных зарослях одичавших яблонь, а подслеповатые оконца с резными облупленными наличниками едва выглядывали поверх травяных дебрей. Покосившиеся сарайчики, проломленные доски крыльца, ржавая водосточная труба — всё изнывало по умелой мужской руке.

Цепь не лязгала, выдавая собаку, лишь пара тощих кур бродила по двору в тщетных поисках чего-нибудь поклевать. Оглядев мирно пустующую улицу, я прошел в дом. Стеклянная фляжка с водой, «заряженной» давеча, оттягивала левый карман моей куртки, бутылка «Жигулевского» — правый.

«И тебя вылечат! — звучало в памяти. — И меня вылечат!»

Пахнуло спертым воздухом, пропитанным тоскливым запахом лекарств, и мне навстречу вышел Сосна, расчесывая волосы пятерней — его предплечье обвивала умело наколотая змея. В неряшливых шароварах и в застиранной майке, Юрка был хмур и зол, как рекомый альпинист, а увидев меня, сильно вздрогнул. И тут же, в приливе раздражения от испуга, затейливо выматерился.

— Ты чего сюда приперся? — процедил он, сжимая кулаки.

Я всмотрелся в жесткое, отчаянное лицо Сосницкого. Меня поразило сходство с селфи, сделанным тридцать лет спустя. Только сейчас в зеленых, чуть навыкате глазах плескались боль, страх и беспомощная злость, а в будущем Юркин взгляд обретет пугающую, мертвящую пустоту. Не подобает уголовному авторитету баловаться всякими эмоциями, любить или даже ненавидеть. Холодный и скользкий, «Змей» ловко уворачивался от карающей руки — он убивал свидетелей. Всех. «Змей» сел лишь в самый первый раз, когда зарезал своего отца — ровно за месяц до выпускного.

Но пока это всего лишь мой одноклассник, загнанный в ловушку бытия.

— По делу приперся, — спокойно парировал я. — Отец дома?

Юра вскинул голову.

— А зачем это комсоргу батя занадобился? — встопорщил он все свои иголки.

— Затем, что тебе учиться надо, а не уворачиваться от зуботычин, — отрезал я.

— Спит он, — насупился Сосницкий, и снова в его глазах всплыл перепуг. — Шел бы ты отсюда, комсорг! — сумрачно добавил Юрка. — Батя по трезвянке проснется, а когда не выпивши, он бешеный просто.

— Ладно, с ним потом, — небрежно отмахнулся я. — Мама твоя где лежит?

Не дожидаясь Юркиной реакции, я откинул занавеску и шагнул в небольшую уютную спаленку. Вязанная из лоскутков дорожка на полу, беленькие занавески с вышивкой, розовый абажур с бахромой, простенькая икона на полочке с засохшим букетиком — всё навевало сельские мотивы крайних сталинских лет. А на огромной железной кровати, почти не продавливая панцирную сетку, лежала маленькая худенькая женщина с лицом страдающей мадонны.

Ее некогда пышные волосы поредели, растеряв былой блеск, потухли и зеленые колдовские глаза, а тонкие черты лица как будто застыли в отражении скорби.

— Здравствуйте, Тамара Алексеевна, — я присел на гнутый венский стул. — Меня зовут Миша, я учусь в одном классе с Юрой.

— Здравствуйте, — прошелестела Юркина мама, и глаза ее тотчас повлажнели.

— Терпеть не могу, когда мне сочувствуют, и вас не буду этим донимать, — поерзав, я осторожно, чтобы не выронить стеклопосуду, стянул с себя куртку, и покосился на Сосну, топтавшегося на пороге. — Ваш диагноз я узнал в горбольнице. Скажите, ходить совсем не удается?

— Зачем… — враждебно начал Юрка, накаляясь.

— Заткнись, — вежливо осадил я неуспевающего.

— Садится могу, — сбивчиво пробормотала Сосницкая, слабо пошевеливаясь. — Ноги спущу, а дальше — все, не идут. На костылях только…

— Понятно… — затянул я, почти физически ощущая надрывные мольбы, год за годом полнившие этот деревенский будуар, и те робкие надежды, что угасали, опадая иссохшими лепестками. — Послушайте меня. За городом живет один древний старец… Полжизни он провел в монастыре, будучи тамошним лекарем. Ну, это известно всем, а вот дальше начинается тайна, которую знает лишь один из мирян — я. И очень прошу никому ее не открывать, никогда и ни при каких обстоятельствах!

— Да-да-да… — прошептала, задыхаясь, Тамара Алексеевна. Ее расширенные глаза заволокла безумная вера в чудо.

— Старцу ведом ход в одну пещерку, — вдохновенно врал я, приглушая голос. — Она где-то на берегу Синюхи, в скалах. В той пещере бьет источник… Вернее, еле капает — за год набирается едва пара стаканов. Но вода та — целебная. На ней старец заваривает разные травы, и лечит людей. Я выпросил у него полбутылки снадобья. Для вас. — обернувшись к растерянному Юрке, сказал: — Что стоишь? Чашку неси.

Сосна безмолвно, безропотно ринулся на кухню, и вскоре вернулся, протягивая граненый стакан.

— Чашек нет… — завиноватился он.

— Сойдет, — я отвернул крышечку на фляжке, и налил болезной. — Выпейте.

Юркина мама до того разволновалась, что удерживать стакан пришлось сыну.

— Оставляю фляжку вам, допьете завтра.

— И шо? — нервно вытолкнул Сосна. — Поможет?

— Должно.

— Господи, неужто… — пробормотала женщина, откидываясь на подушку. — Господи!

— Выздоравливайте, — мягко сказал я, касаясь тонкой руки страдалицы.

В это самое время в глубинах дома что-то со звоном упало, и взревел грубый голос: