Александр Авраменко - Мы всякую жалость оставим в бою… Страница 17

На поле садится всего восемь машин из сорока шести. Всего восемь. Я — в числе счастливчиков. Бесполезно было даже пытаться сопротивляться. Они нам не по зубам. Сбросив парашют, я валюсь под крыло. И плачу от бессилия и стыда. Я поступил не как коммунист, а как последний трус! Меня трясут за плечо. Поднимаю голову, это вестовой. Он бледен как мел, его губы трясутся.

— Групп-каптэн Олбрайт застрелился. Вы — старший офицер.

Я — в шоке…

Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина

На краю моего одеяла сидят комбат-раз, штабс-капитан Фок и полковой адъютант, поручик Корсаков. Проклятая контузия все-таки уложила меня в койку и вот уже идет вторая неделя, как я отлеживаюсь в лазарете. И, сдается мне, что минимум половина дней из этого срока — лишние. Правда, я пока плохо слышу, еще бывают головокружения и если мне придется, к примеру, бежать, то на длинной дистанции меня обгонит даже не слишком молодая черепаха, но лично мне кажется, что в танке я сидеть уже могу. Тем более, что в танке не бегают, особенно на длинные дистанции.

Фок и Корсаков пришли как бы навестить меня, но на самом деле мы осуществляем хитрый план бегства. Фок похож на меня фигурой, и нам осталось только улучить момент, чтобы поменяться с ним местами. Тогда я спокойно покину лазарет в сопровождении Корсакова, а Фока отпустят через полчаса, много минут через сорок, после того как выяснят, что он не подполковник Соколов. На случай всяких неприятностей и разбирательств Фок с чистым сердцем заявит, что выполнил приказ непосредственного начальника (то есть мой). А до меня добираться много сложнее: георгиевскому кавалеру, «десятитысячнику» особенно ничего и не сделаешь. Опять же у меня в друзьях Павел Андреевич Кольцов, генерал-лейтенант при штабе дружинных формирований, и, по совместительству, зять самого Александра Павловича. Кутепова. Верховного Правителя России.

Обстановка моего бегства что-то мне напоминает, о чем я и сообщаю соратникам.

— Фарс, — криво усмехается Фок.

Владимир Генрихович человек очень хороший, но, как и большинство немцев, а особенно — немцев российских, лишен эдакого куража, полета, что ли. Он не одобряет моего плана, и считает, что куда проще было бы просто подскочить ночью на мотоцикле или «Кюбельваген» и исчезнуть, растворившись в ночи, увозя с собой своего командира. Объяснять ему, почему его план не пригоден, я лично не собираюсь. По крайней мере — сейчас. А вот назвав мой побег фарсом, он сильно ошибся. Потому что я вспомнил, где я видел нечто похожее…

…Масленица. Что может быть лучше в Москве, чем масленица?! Мы, то есть я, Любаша, мои старшие, Макс, примчавшийся в очередную командировку в академию им. Жуковского, и одна из Любиных многочисленных родственниц Мария, девица на выданье, гуляем по городу. Были на Москва-реке, смотрели кулачные бои. Ах, как же хотелось принять участие, тем более, что бились наши, таксисты с биржи, бывшие извозчики, против замоскворецких. Мне даже показалось, что я вижу два-три знакомых лица. Но Люба повисает у меня на руке и на всю Москву вопит, что бросит меня и заберет детей, если только я полезу на лед калечиться. К сожалению ни Макс, ни дети не оказывают мне никакого содействия, и приходится, скрепя сердце, только смотреть на молодецкую русскую потеху.

Затем обычный визит на Красную площадь. Мы с Максом и Севкой несколько минут стоим молча, отдавая честь у мавзолея Корнилова. Дивное творение великого Щусева из красного и черного мрамора и лабрадора, строгое и торжественное, точно врывается в душу и переворачивает все внутри. На черной плите входа огнем горят белые буквы, слагающиеся в такое простое, близкое и родное слово: «ОТЕЦ». Боковым зрением я вижу, как Аришка, Люба и Мария подходят поближе и кладут к подножию мавзолея цветы. У Аришки, да и у старших в глазах блестят слезы. Я их понимаю. Невозможно представить, невозможно простить себе, что такой человек умер, а ты — жив.

Затем — к кремлевской стене, поклонится тем, кто погиб за великое дело патриотизма в России. Стонов, Карамзин, Кленов, Тучабский… Некоторых из них я знал лично, некоторых — только по рассказам, слышанным или прочитанным.

Далее мы идем в Александровский сад, а потом мы долго едим блины в «Праге». Там же в «Праге» решаем пойти на концерт в Николаевском вокзале. На такси ехать нет охоты, поэтому мы спускаемся в метро. Макс как всегда не устает восхищаться нашими подземными дворцами, особенно в сравнении с серыми и скучными станциями берлинской подземки. Да я и сам не могу оставаться равнодушным к творениям наших архитекторов и художников. От «Арбатской» мы доезжаем до «Корсомольской», названной так в честь корсомольцев-добровольцев, строивших московский метрополитен. Там колышется огромная толпа народу, которая разъединяет нас, разбрасывает по станции. Мне приходится ориентироваться по Максу, чей немалый рост, превращает его голову в форменной зимней фуражке «Люфтваффе» в отличный ориентир. Я начинаю проталкиваться к нему, выхватываю по дороге Аришку, которую совсем затерли в людском водовороте, и, пробившись к Максу, замираю в немом изумлении. Бывают на свете чудеса! Макс мило беседует с … Симоновым! Поэт горячо трясет руку нашего германского «воздушного человека», а тот смущенно озирается, ища глазами кого-нибудь, кто избавит его от этой «радостной» встречи. Мария стоит рядом, восхищенно уставившись на обоих. Надо выручать боевого товарища:

— Макс! Макс! Мы здесь. Добрый день, господин Симонов, с праздником Вас.

Они оборачиваются. Макс смотрит на меня растеряно, явно не понимая, что он должен делать в такой ситуации. Симонов вежливо здоровается со мной. Как ни странно он меня узнал и тут же объясняет, что приглашает всех на премьеру своей новой пьесы «Парень из нашего города». Спектакль поставила труппа Центрального Дворец Российской Армии. Он начнется через полтора часа, и Симонов настоятельно приглашает нас.

В этот момент из толпы выныривают Любаша с Севкой. И, конечно, тоже разевают рот от такого знакомства. В общем, в результате этой встречи мы отправляемся вместе с Симоновым в ЦДРА, получив от автора лучшие билеты на лучшие места, при чем, естественно, бесплатно, что производит на Любу неизгладимое впечатление.

В Центральном Дворце Российской Армии никто из нас (кроме Симонова, разумеется), еще не бывал. Очень красиво! Мрамор, мозаика, батальные полотна. Портреты великих полководцев и героев прошлого при всех орденах. Но когда мы с Максом снимаем шинели, то становимся, скажем так, достойными тех, кто взирает на нас со стен. Нам тоже есть, что предъявить на всеобщее обозрение.

До спектакля мы с Максом сидим в буфете, отправив женщин и детей гулять по ЦДРА. Коньяк исключительно способствует доверительной мужской беседе. К началу театрального действия нам уже хорошо и спектакль, в любом случае, должен нам понравиться.

Но надо отдать должное и автору, и режиссеру, и артистам — спектакль и без коньяка был бы хорош. История обычного парня, ставшего танкистом, воевавшего в Испании и в последнем пограничном конфликте с турками на Кавказе. Когда герой Симонова, будучи в Испании, попадает в окружение, Макс тихо шепчет:

— Сеффа, это не про тебья?

Но, к счастью, это не про меня, потому что далее, главный герой попадает в плен, а в моей судьбе ничего подобного не наблюдалось…

…Так вот именно в этой пьесе и был эпизод бегства из лазарета, когда танкисты вытаскивали своего раненного командира с больничной койки. Мне становится смешно: вот уж, действительно, правда художественных образов!

Наконец подходящий момент наступает: в палате не осталось ни врачей, ни санитаров. Фок немедленно ложится на мою койку, а я, с Корсаковым под ручку, не торопясь, выхожу на улицу. Там стоит, дожидаясь, наш штабной «назик», то есть «Фольксваген», выпускаемый в Нижнем по лицензии. Также не торопясь, садимся в машину и — прощайте, люди в белых халатах!

По-моему я вижу изумленное лицо нашего милейшего доктора, но это уже не важно. В полк, скорее в полк, скорее домой…

При отражении контратаки бэйпинской группировки мой полк почти не понес потерь. Из 87 танков безвозвратно потеряны только четыре «бэтэшки», причем три сгорели во время артналета японцев. Еще пять машин имеют мелкие повреждения, которые, хотя и ослабляют боеспособность, но не мешают вести бой. И главное: прибыло пополнение. Если командование не шутит, то наш полк получает целый десяток новых «тридцаток» и двадцать три «бэтэшки». Еще немного, еще чуть-чуть, и полк вообще дойдет до списочного состава. Плюс к танкам прибыло двенадцать экипажей. Значит, Бэйпин все-таки берем.

О-па! А это что за машины? Да нет, не может быть! Т-46, новенькие, с толстенной броней. 6 см — это вам не семечки. Откуда дровишки? Оч-чень любопытно! Численность — до батальона, это кого же так облагодетельствовали? А, вон это кто, соседи, «Атаман Платов». На броне первого танка сидит соратник Куманин. Свесил ноги с башни, и покуривает. Заметив нас, он машет рукой, и что-то кричит в шлемофон, болтающийся у него на шее. Головной танк останавливается и, следом за ним встает колонна. Я хлопаю по плечу водителя: тормози.