Александр Чернов - Порт-Артур — Токио Страница 17

— Прошу покорно, Ваше высочество, господа! Пойдемте, все уже готово, Василий Васильевич ждет, — Директор музея быстро семенил впереди шести человек, проследовавших за ним, по высокой мраморной лестнице, застеленной темно-бордовой ковровой дорожкой. Здание Императорского музея живописи и изящных искусств было практически пусто, и под высокими сводами гуляло приглушенное эхо. В 10 вечера посетителей, естественно нет, да и персонал, с раннего утра готовивший завтрашнее мероприятие был уже отпущен. Вокруг царил таинственный полумрак. Светильники были на две трети притушены, что всегда делалось после закрытия — живопись не любит слишком много света.

Первыми за директором поднимались изящная дама лет 30-и в строгом, но только подчеркивающем красоту и грацию фигуры вечернем платье, и ее улыбчивый спутник в темно-синем костюме с новомодным широким галстуком на ослепительно белой манишке. За ними, оживленно беседуя, следовали четверо военных. На погонах одного из двоих идущих впереди солидных адмиралов гордо «восседали» три орла, а у его собеседника поверх таких же птичек лежал императорский вензель…

В гардеробной тихо шушукались:

— Ну, конечно! Сама видела всех! Великая княгиня с Банщиковым, и с ними чуть не вся верхушка морского министерства… Да нет! Кроме генерал-адмирала и адмирала, капитан 1-го ранга и четвертый с ними — тот, врод, не моряк. Полковник по гвардии… А почему на нем мундир армейский вроде, а черный?

— Тебе, дурында старая, объяснить? Или сама догадаешься, кто такие парадки носит…

— Батюшки святы! Не догадалась… Секретного приказу, значит…

— Молчи громче, сорока бестолковая.

— Свят, свят, прости, Господи, грешницу… Ой, а Банщиков-то красавец какой!

— А у него в министерстве уродов нет, вон у Катерины ухажер каков…

— Да цыц, вы! И сам ведь командующий всего флота тоже приехал.

— Сам Макаров? Генерал-адмирал который?

— Да. Это тот, что с палочкой и в перчатке. И адмирал Руднев, тот что с ним рядом, и без палочки… Да они оба с бородой! По палочке и отличай, раз по погонам на способна.

Между тем, гости миновав несколько галерейных залов на втором этаже, приближались к цели своего визита:

— …И зал назван «Морская слава России». Вернее не один зал, а два. К завтрашнему дню мы уже готовы совершенно, как Вы отбудете, встанет охрана… Ну, вот: почти пришли. Сейчас, сейчас все сами и увидите! А вот и Василий Васильевич нас встречает, — скороговоркой продолжал директор, проходя последний зал в анфиладе, заканчивающейся высоченной резной дубовой дверью.

Левая половина двери открылась, и легкий ветерок колыхнул полотнища двух огромных Андреевских флагов, висящих слева и справа от нее. Один из них был обожжен по краю и в нескольких местах пробит чем-то раскаленным, так как отверстия были с обгорелыми краями. Второй, с изображением Георгиея-Победоносца посредине, так же был посечен, хотя огонь его и не коснулся. Лишь в верхней части, просматривались какие-то бурые пятна…

Адмиралы, следовавшие позади, полушепотом обменялась короткими замечаниями:

— Слева «Варяг», Степан Осипович.

— Точно. Справа «Александр»…

Из открывшейся навстречу голосам гостей двери вырвался поток яркого света, в котором в коридор величественно выплыла фигура в коричневом бархатном жилете и с такой же окладистой бородой, как и у двух адмиралов.

— Ваше высочество, господа, а я начал бояться, что уже и не приедете, а завтра ведь тут такой кавардак будет, что…

— Василий Васильевич, дорогой Вы наш, ну не виновата я, это вот им пеняйте, сама два часа ждала, когда они под шпицем свои счеты-пересчеты по программе этой закончат! Степан Осипович, идите, винитесь перед Мастером. И вы, Всеволод Федорович, хватит за молодежь прятаться.

— Тоже мне молодежь, хохотнул Макаров, обнимая старого друга, — ну, Василий Васильевич, давай, веди нас дорогой. Теперь тебе ответ держать, ведь неслыханное дело, три года с лишком мариновал, хоть бы эскизик какой показал, набросочек, а вдруг ты нам все корабли… Ну, все, не томи нас, показывай! Где он, твой «Шантунг»?

Окунувшись в яркий свет отражающихся в паркете хрустальных люстр, наполнивший высокий зал ощущением бесконечности огромного пространства, вошедшие остановились в полной тишине…

Левой стены у зала не было… Нет, она, конечно, была, просто девять десятых ее занимал океан… Вернее огромное полотно картины, на котором среди красоты закатного великолепия Желтого моря, в вихрях вздыбленной снарядами воды, в буром дыму и сполохах пламени от выстрелов и пожаров, вел свой теперь уже вечный бой Флот Тихого океана…

Безвременье кончилось, когда Степан Осипович выдохнув, произнес, наконец:

— Василий, это… Это… Прости, друг дорогой, старого дурака…

Остальные гости пока молчали. Но вот мелко-мелко заморгал Руднев… Каперанг Рейн хрустнул костяшками пальцев. На его скулах играли желваки… Там, в этом бескрайнем море, прямо перед ним, умирал его любимый корабль, его красавец «Баян». Теперь уже вечно… Но он никогда ТАК этого не видел. Он не мог этого видеть со стороны, потому что стоял в это время на его мостике. И если бы не боцман Лукьян Полынкин с его могучим медвежьим хватом, сгребший истерящего командира в охапку, и вышвырнувший в воду, не глядя на выхваченный Рейном револьвер, то, возможно, что и на полотне Верещагина Николаю Готлибовичу увидеть этого было бы не суждено…

Револьвер тот, утопленный у Шантунга, был памятный. Подаренный Рудневым за спасение «Авроры». А потом был диван в кают-компании «Богатыря», на котором он очнулся. И был еще один револьвер. Тот, что он успел выбить из руки раненого Балка, не желавшего смириться с гибелью «Новика». Тот, который теперь хранится у него, как подарок друга, как и он сам, слишком хорошо знающего, что такое для командира потерять СВОЙ корабль…

Постепенно ощущение нереальности отступало. Мужчины тихо переговариваясь, рассматривали те или иные детали полотна, слышались краткие реплики, замечания: «Это Эссен… Точно, но как же он горит, Господи… Так ведь и было: сто человек почти в парусину и несколько месяцев ремонта… Жаль, Николай Оттович в Средиземке, хорошо бы, чтоб сейчас здесь был… Василий, а это брат твой уже после того, как к „Микасе“ подобрался… Точно! А мачту у него тогда свалило, или раньше?… Если бы только мачту… А за „Цесаревичем“ это кто, „Александр“?… Да, Миша, только он уже без половины передней трубы. Эссен с Бухвостовым „Микасу“ и добили… А у „Потемкина“ действительно боевую рубку так пожаром охватило?… Да… А Степан Осипович?… Меня тогда уже вниз снесли… А это именно Того корма торчит?… Да, „Микаса“, и вон — „Сикисима“ до кучи, Готлибовича спроси, как он исхитрился… А Всеволод Федорович вон идет, за этими всплесками… Гальюна со Степановым на пару добивают… Да, конечно, „Громобой“, и уже двухтрубный, попутал с „Рюриком“, виноват… „Рюрика“, Михаил, тогда уже не было…»

Великая княгиня, взяв за руку художника, хранила молчание. По ее щеке проскользнула слеза… Молчал и Верещагин. Казалось, что он где-то очень далеко от этого вечера, так неподвижна была его фигура, так отрешен от всего происходящего взгляд. Василий Васильевич действительно был сейчас не здесь, не в этом зале…

Перед его мысленным взором как в волшебном калейдоскопе вновь проносились моменты величайшего морского сражения, которое ему волей всевышнего суждено было не только увидеть и потом запечатлеть на этом огромном холсте. Ему довелось принять в нем участие, внеся и свой посильный вклад в нашу победу, когда повинуясь какому-то указанию свыше, перехватил он ручки штурвала у оседающего на палубу раненого рулевого, когда, не ожидая вызванных матросов, на руках потащил к лазарету истекающего кровью Григоровича, чем, скорее всего, и спас тому жизнь…

Он много повидал на своем веку войн, крови и страданий человеческих, повидал достаточно, чтобы знать войну в лицо… Но линейный морской бой современного флота. Этот Армагеддон наяву… Там, в море у Шантунга, он почувствовал вдруг нечто иррациональное, нереальное и поистене мистическое… Это было то чувство, что рано или поздно приходит к каждому настоящему моряку: чувство своей полной принадлежности тому стальному колосу, на котором ты вышел в море. Принадлежности такой же, как и у любой заклепки, листа брони или орудийного прицела… Словно и не ты вовсе, не те, кто тебя окружают, что-то делают, командуют, стреляют, бросают уголь на колосники есть одушевленные индивидуумы… Нет! Это все одно… И ты, и все люди вокруг и эти пушки, и весь этот корабль, это все единое целое, одно живое и целеустремленное существо, одна общая душа — российский броненосец «Петропавловск», бьющийся с врагами твоей страны в далеком от Родины морском просторе, бьющийся чтобы победить или умереть за свою Веру и Отечество, «за други своя»…