Владимир Коваленко - Против ветра! Русские против янки Страница 17

На этот раз разрыв пришелся почти вплотную к борту. Вода обрушилась на рубку.

— Спасибо янки, — Мецишевский приподнял уголки тонких губ, — охладили. А то мы поддались торжеству. Смотрите, при нынешнем курсе условно уцелевший броненосец условного противника создает угрозу. И дым валит жирный — значит, форсировали машины.

— Он теперь один. Попробуем пропустить торопыгу и поймать в борт, — склонился к переговорной трубе: — Николай Федорович, реверс не повредит машине?

Выслушал ответ из глубин.

— Значит, сегодня мы их не поймаем. Не стоит губить механизмы ради учений… Балтийского завода под рукой нет.

Значит — руль влево до упора. Широкая — увы — дуга циркуляции. Настоящей брони пока нет, и избавившийся от обузы мачт, рей и большей части надводного борта корабль чуть из воды не выпрыгивает. В машине свежая смена кочегаров, в топки летит лучший из местных сортов угля… Покатый нос вспарывает воду. Красота. И ход — как на мерной миле. Да, без парусов лучше!

Вечером, когда корабль ошвартуется у пирса, командир уйдет к себе в салон. Уронит голову на руки. Снова один! На службе — царь и бог. Да, его учат — трудно не заметить старательной опеки старшего помощника. Черная дуэнья при южной девице, ни дать ни взять! Да и не он один. Обижаться не на что — как «Невский» пока лишь заготовка для боевого корабля, так и он, мичман Алексеев, — лишь сырье для боевого капитана.

Пытался как-то поговорить с нижними чинами по-старому, накоротке, но без панибратства — как на ретирадной батарее. Так новый ее командир, из унтеров, отозвал в сторонку и объяснил, что — неуместно.

— Вам теперь надлежит разговаривать в одну сторону-с. Ни у кого даже мысли возникать не должно, что ваши слова можно оспорить. Можно допустить, редко, ответ на вопрос. И только, но и этим злоупотреблять не следует. Вы не подумайте, господин командир, что я ретроградствую. Парус или пар, всякий матрос и офицер должен быть в любую минуту готов исполнить ваш приказ. Не рассуждая-с. Может возникнуть такая необходимость — а для того, чтоб в решающий момент вам не приходилось объяснять, что да почему, в людях следует выработать привычку.

Пришлось согласиться. Морские обычаи продиктованы хрустом ломающихся шпангоутов, скрежетом киля по мели, шумом врывающейся в пробоины воды… шелестом волн над головами тех, кто никогда не вернется в порт.

Вот и еще один обычай, который господа офицеры не против нарушить… только не получается. Запрет капитану появляться в кают-компании. Офицеры, даже морские, — всего лишь люди. Им тоже хочется побыть, хоть недолго, без недреманного начальственного ока. Шутка в том, что кают-компания пока не доделана. А официально предложить командиру явиться на товарищеский ужин в местную ресторацию — можно. Увы, командир или занят так, что неловко отрывать, или спит.

Евгений попытался припомнить — приходилось ли ему когда-нибудь так работать? Скажем, перед экзаменами? Нет. Он ведь в году учился ровно. Одна из причин, почему кадета Алексеева отправляли в увольнение без сопровождения взрослых — редкая для Морского корпуса привилегия. Понятно, на счет чего ее относили прочие кадеты…

А он шел в оперу — за корпусом была постоянно абонирована ложа. Сидел в библиотеках. Что еще делать отпускному кадету с пустым карманом? Что бы ни говорили слухи, а все, что было у его семьи, — пенсия капитана 2-го ранга Ивана Максимовича Алексеева. Который, между прочим, небольшим ростом и курносостью весьма смахивал на императора Павла, — однако дурацких слухов, по счастью, не удостоился…

Пальцы на затылке пляшут, ерошат волосы. Сжимаются в кулаки, бьют по столу. Так — чуть легче? Ненамного. Зато — как пружина высвободилась. Мичман подошел к двери. Щелкнул замок. И — по лицу словно волна пробежала.

— Как я устал держать неподвижную морду! В гардемаринской каюте, право, было веселей. Что ж, ребята, вы ведь наверняка послеживаете сверху, как я тут справляюсь? Что ж, начнем нашу газету. Вот пан Адам любуется локоном невесты…

Лицо Алексеева исполнилось светлой печали и лучезарных мечтаний. Руки нежно держат на раскрытых ладонях невидимый медальон.

— …а вот он отчитывает бригаду, не успевающую к сроку. А вот он передает парусное хозяйство в порт…

Полсотни образов перетекают один в другой. Под занавес — сладкое: рожа временного командующего эскадрой капитан-лейтенанта Копытова, узнавшего, что брошенный на прикол до конца войны мальчишка выводит в океан корабль, несмотря на все потери ставший лишь сильней…

Снова щелкает замок. Гардемарин-пересмешник исчез, за столом сидит суровый молодой командир. Гора бумаг? Почти отдых. Почти сон. Стальное перо гладко бежит по исписанным листам, оставляя пометы. Отчет доктора. Сегодня в госпиталях никто не умер. Двое признаны ограниченно годными к службе. Кстати, не забыть вечером обойти, спросить, нет ли жалоб. А то к здоровым каждое утро, а пострадал человек за отечество — и нет его, выходит? Не годится. Отчет артиллериста… тоже недавний механик. Новая партия снарядов вызывает сомнение. Как нет поясков и поддонов? Опять?! После трех рекламаций, после обращений к Пикенсам, губернатору Бонэму и военно-морскому секретарю Мэллори?

Сон из головы словно вентилятором выдуло… Вот, кстати, еще одно нововведение: искусственная тяга. Нужно в обязательном порядке оборудовать топки. Иначе одно попадание в трубу — и прощай, скорость… Но это можно сделать спокойно. А вот интендантство, похоже, слов не понимает. Остается способ капитана Копытова. Раз уж в России, которую Европы изображают восточной сатрапией, решительная газетная кампания оказалась сильным средством проталкивания стратегического решения — бог велел проверить, насколько сильна власть писак в американской демократии.

Алексеев потер руки. Впереди маячила очередная полезная пакость. Он уже знает, с каким заголовком выйдет завтра «Чарлстонский вестник».

«„Атланта“ — предана и проклята». И ниже, шрифтом помельче: «Русский офицер заявляет: храбрый экипаж пошел в бой безоружным!» А ниже — красочные описания стрельб болванкой без поясков… да, в присутствии нашего корреспондента. Тот, что характерно, в сером, с сержантскими нашивками на рукаве. Сержант тяжелой артиллерии. Так у американцев называются гарнизонные части. Так что все, происходящее внутри и снаружи пушки, расписывает профессионал. Пришлось убить четверть часа — но из статьи удалось выкинуть все сложные слова, и насовать образы. Снаряд крутится в полете, как блохастая собака, и отпрыгивает от брони, как каучуковый мяч. А уж точность этого снаряда удалось сравнить и с играющим в дартс пьяницей, и со слепым стрелком, вздумавшим разрядить ружье, чтоб не тащить домой заряженное.

Вот так, мистеры поставщики негодных болванок. Теперь ваш ход… Если сможете придумать, как избежать суда Линча. Жаль, не удастся посмотреть, как людей, из-за которых в погребах больше половины боезапаса — «испорченно-практические», не годные даже для пристрелки, вываляют в смоле и перьях. Остальные снаряды — бесполезные против брони бомбы.

Есть еще последний запас, о нем и вспоминать не стоит, пока не будет решаться судьба корабля. Настоящие бронебойные, с завода Уэрты. По пять на ствол. Вместо положенных трехсот…

Стук двери.

— Вашбродие! Евгений Иваныч!

Вестовой привычно для беглой речи съедает в словах уставные длинноты.

— Что?

— Тут какой-то мериканец на железном бревне заявился. Говорит, потопил нас… Ну, ладно «Чикора» или «Пальма», эти, хоть и мелочь, боевые корабли. А этот… ну, безумец. А старший наш, Адам Филиппович, с ним по-доброму так беседует…

— Да, — решительно сказал Алексеев, потирая виски, — бревна, топящие корабли, — это слишком. Спасибо, что сообщил. Пойду посмотрю.

Первый же взгляд через ограждение крыши каземата совершенно проясняет ситуацию. Возле самого борта действительно пристроилось «железное бревно» — а вернее, бывший паровозный котел, ныне гордо именуемый подводной лодкой «Американский ныряльщик». Алексееву эту штуковину — совершенно, кстати, секретную — показали сразу по прибытии в Чарлстон. И сообщили, что лейтенант Пайн угробил в ныряющей бочке чертову дюжину человек. Больше желающих рискнуть нет… разве изобретатель явится сам и покажет, как с подлодкой обращаться — без утопленников в каждом выходе. И раз «бревно» на плаву, а из люка выглядывает украшенное шекспировской бородкой лицо под короткополой цивильной шляпой…

— Мистер Ханли, полагаю? Позвольте представиться: мичман русского флота Алексеев Евгений Иванович. Командир этого корабля… не капитан! Вы правда уверяете, что условно уничтожили мой корабль?

— Разумеется! Поднырнул — значит, мог нанести удар миной по днищу… Да, сэр, вы правы. Я Ханли, и перед вами — моя лодка. Отличная посудина, если обращаться с должной аккуратностью.