Гарри Гаррисон - Кольца анаконды Страница 17

Раздался негромкий стук: безмолвный слуга поставил бокал на стол у локтя Пальмерстона.

— Последняя бутылка из последнего ящика портвейна двадцать восьмого года, — пояснил Веллингтон. — Берег для вас. Знал, что вы заглянете как–нибудь на днях.

Отхлебнув, Пальмерстон испустил вздох.

— Ну и ну, музыка, музыка небес, а не напиток! За ваше неизменное доброе здравие.

— Да сбудется ваш тост! Тысяча восемьсот двадцать восьмой… Помните тот год?

— Его трудно забыть. Вы были премьер‑министром, а я — неоперившимся юнцом в Кабинете. Боюсь, тогда я был не так покладист, как следовало бы…

— Было и быльем поросло. Когда потихоньку близишься к вековой отметке, очень многие вещи, прежде казавшиеся важными, теряют свое значение. Со времени болезни в пятьдесят втором мне кажется, что я живу в долг, и я намерен насладиться этим подарком.

— Для нас то было время великих тревог…

— Для меня тоже, уверяю вас. Я стоял на пороге смерти, но сии ужасные врата так и не распахнулись. А теперь перейдем к делу. Вас ведь привело ко мне не желание насладиться портвейном или предаться воспоминаниям. В вашей записке говорилось, что речь идет о делах великой важности.

— Так и есть. Как я понимаю, вы читаете газеты?

— Отнюдь. Но секретарь зачитывает мне выдержки из большинства. Полагаю, речь идет об этом инциденте с американцами?

— Совершенно верно.

— Тогда зачем же вы здесь?

— Меня просили прийти. Сама королева.

— Ах‑х… — Веллингтон поерзал в кресле и костлявыми руками подтянул сползший плед. — Дорогая моя Виктория. Она была весьма привлекательным ребенком, знаете ли — круглолицая, румяная, прямо–таки пышущая энергией. Частенько приходила ко мне за советом, даже после замужества и коронации. Не подавая особых надежд, пережив столь странное детство, она превзошла себя на голову. Полагаю, она стала королевой не только по титулу, но и по деяниям своим. Чего же она ждет от меня теперь?

— Думаю, мудрого совета. Ее донимают со всех сторон противоречивыми мнениями касательно того, как следует поступить с американцами. Сама же она считает, что в смерти Альберта повинны именно они. Но притом опасается, что чувства ее возобладают над рассудком.

— В этом она одинока, — с теплом в голосе отозвался Веллингтон. — Вокруг этого дела раздута слишком большая истерия. Слишком много истерических чувств и ни малейших попыток мыслить логично. Народ, пресса, политики — все шумно требуют войны. Во время своей военной карьеры я всегда считал, что политики служат только себе и более верны своей партии, нежели родной стране. Когда же я начал свою политическую карьеру, то обнаружил, что был прав куда более, нежели мог вообразить. Теперь же они криком кричат о безрассудной, ненужной войне.

— А вы нет? Виконт Веллингтон, барон Дюоро?

— Баронство Дюоро пожаловано мне после Талаверы.[10] Титулы даруют только победителям. Вы умышленно выбрали именно эти титулы, дабы напомнить о моей военной карьере.

— Да.

— Рассматривая проблему, поставленную передо мной ныне, я предпочел бы помнить о своей политической карьере. В вопросах внешней политики я всегда выступал за невмешательство, и вам это известно. Начать войну легко, но прекратить ее ужасно трудно. Мы не подверглись агрессии, никто из наших соотечественников не пострадал, наши владения не претерпели ни малейшего урона.

— Английский корабль был остановлен в открытом море. Но более вопиющий противоправный акт — на нем захвачены двое иностранных подданных.

— Согласен, акт вопиюще противоправный. По международным законам пакетбот должны были отвести в нейтральный порт. Далее была бы определена надлежащая процедура. Обе заинтересованные державы затеяли бы тяжбу в суде. Буде таковое прошло бы подобающим образом и буде обоих отдали бы в руки американцев, у вас не было бы к ним никаких претензий. Так почему бы вам не привлечь юристов, раз уж речь зашла о нарушении закона? Нехватки в последних не наблюдается, и они с радостью возьмутся за подобное дело.

— Что я должен передать королеве?

Откинувшись на спинку кресла, Веллингтон тихонько вздохнул.

— И в самом деле, что? Со всех сторон — что добрые и великие, что низкие и глупые — криком кричат о войне. Ей трудно будет идти против течения, тем более что она и сама склоняется к тому же самому. Да вдобавок, вы говорите, в смерти супруга она винит американцев и инцидент с «Трентом».

— Именно так.

— У нее всегда был дар к иностранным языкам. Но в остальных отношениях дарованиями она не блистала. Частенько ударялась в слезы и была склонна к истерикам. Скажите ей, чтобы спросила совета у собственного сердца, поразмыслив о несметных тысячах людей, живущих ныне, каковым суждено умереть, если грянет война. Скажите, чтобы отдавала разуму предпочтение перед чувством. Хотя она вряд ли прислушается. Скажите, пусть ищет мира, не теряя чести, если сумеет.

— Это будет нелегко.

— Ни в воинском искусстве, ни в политике не бывает легких дел, лорд Пальмерстон. Вы должны сказать Ее Величеству, что ей следует весьма серьезно подумать о последствиях, подумать, позволять ли и дальше этому делу катиться, как прежде. Я видел чересчур много битв и смертей, чтобы наслаждаться ими. Прошу вас, выпейте еще вина перед уходом. Больше вам на своем веку уже не отведать подобного.

Веки старика опустились, он задышал ровнее и чуточку громче. Пальмерстон допил остатки портвейна и вздохнул об окончившемся удовольствии. Затем поднялся, стараясь не издать ни шороха, и удалился.

Победа в битве

Пробудившись, как всегда, на рассвете, генерал Уильям Тикамси Шерман полюбовался, как разгорается заря за окном гостиницы. Элен крепко спала, и ее ровное дыхание чуть‑чуть не переходило в легкое похрапывание. Тихонько встав, он оделся и вышел. В вестибюле царило совершенное запустение, не считая ночного портье, дремавшего в кресле. Заслышав чеканный звук шагов по мраморному полу, портье вскочил на ноги.

— Доброе утро, генерал! Намечается хороший денек. — Распахнув дверь, он вскинул руку в крайне цивильном приветствии. Шерман не обратил на него внимания. Президентский особняк расположен почти напротив «Уильямс‑отеля», так что генерал направился в сторону Белого дома. При его приближении двое солдат в синих мундирах, стоящие у въезда в особняк, вытянулись в струнку, и Шерман козырнул в ответ на приветствие.

Денек намечается хороший. Если говорить о погоде. Насколько удачным он окажется для генерала, зависит от хозяина Белого дома. Шерман зашагал быстрей, будто стремился убежать от собственных мыслей. Потом остановился на минутку, чтобы понаблюдать за стаей ворон, круживших над недостроенным памятником Вашингтону, стараясь занять свои мысли чем угодно, только бы не думать о предстоящей встрече с президентом. Зная себя, он понимал, как легко может впасть в могильную мрачность, превращающую жизнь в пытку. Только бы не сейчас. Не сегодня. Резко развернувшись, он зашагал обратно, по‑военному четко печатая шаг, глядя прямо перед собой и стараясь держать мысли в узде.

Учуяв на подходе к гостинице аромат кофе, он направился прямиком в буфет и немного поболтал с официантом. Минута мрачности миновала; кофе оказался превосходным, и Шерман заказал вторую чашку.

Когда он вернулся в номер, Элен причесывала свои длинные черные волосы перед зеркалом, установленным на туалетном столике.

— Ты сегодня на ногах с раннего утра, Камп, — заметила она.

— Как только я проснулся и начал думать…

— То начал тревожиться и изводить себя попусту, вот что ты сделал. Но сегодня тебе не о чем тревожиться.

— Но сегодня такой важный день…

— Теперь важен каждый день. Тебе следует забыть о случившемся в Кентукки. С той поры ты проделал работу, которой генерал Халлек просто гордится. Он поддерживает тебя, как и твой друг Грант.

— Однажды я его подвел и забыть этого не могу.

Обернувшись, она взяла его за руки и крепко сжала их между своими ладонями, словно хотела поддержать еще и физически. Шерман пытался улыбнуться, но не сумел. Встав, Элен прижалась к нему своим худеньким телом.

— Мне ли не знать тебя лучше других? Мы познакомились, когда мне было всего десять лет. С той поры много воды утекло, мы давным‑давно женаты, а ты ни разу не подвел ни меня, ни детей.

— Я потерпел крах с банком в Калифорнии да вдобавок с армией в Кентукки.

— Халлек вовсе так не считает, иначе не поставил бы тебя командовать снова. И в Сан‑Франциско ты выплатил все свои долги, хотя отнюдь не был обязан.

— Нет, обязан. Лопнул банк не по моей вине. Но это я подбил товарищей‑офицеров вкладывать деньги в этот банк. Когда же они лишились денег, долг чести требовал, чтобы я уплатил им. Все до цента.

— Да, ты сделал это, и я горжусь тобой. Но цена оказалась немалой. Жить так долго, так далеко друг от друга! Жизнь была нелегка, я первая же признаю это, и мы пробыли порознь слишком долго. Мне было очень одиноко.