Дмитрий Дашко - Штрафники 2017. Мы будем на этой войне Страница 17

Фонтану бунт нужен был, в первую очередь, для того, чтобы окончательно не потерять лицо, потому как за утрату общака на сходке могут «дать по ушам» [14].

Смотрящим ему в любом случае уже не быть, но при этапировании в другую зону его авторитет останется на подобающем уровне. Поэтому бузу Фонтан рассматривал как личную страховку. И все же он понимал, что на сходке люди могут повернуть дело так, что бунт будет дополнительным обвинением против него. Дескать, из-за бузы много братьев-сидельцев пострадало. Мало того, что общак потерял, еще и пацанов под пресс сунул!

Все это вор понимал, но вынужденно согласился с мнением остальных авторитетных сидельцев, что ходили у него в «ближних». Они высказались за бунт.

Циркач хоть и входил в касту блатных, но к ближнему кругу Фонтана отношения не имел. И, тем не менее, все же увязался за ними. Мешать ему не стали: каждый имеет право защищаться, как может.

Спецназ вошел в зону через шлюз, то есть с комфортом. При поддержке БТР-80 бойцы ворвались в зону.

«Бэтээр» сразу открыл огонь на поражение. Пули сбивали зеков с ног, пробивая тела насквозь, вырывая из черных бушлатов окровавленные куски ваты.

Когда уголовники увидели, что спецназовцы без щитов и дубинок, то сразу поняли: теперь отбитые почки за счастье покажутся — будут валить. Так и случилось. Рявкнул пулемет, к нему присоединились автоматные очереди.

Живущих на свободе никто не жалел. Кто ж станет жалеть каких-то заключенных?

А они в панике разбегались кто куда, да только спасения нигде не было. Одиннадцатый отряд положили полностью. Всех до единого. Видимо, их сплоченности и прошлых «заслуг» в бандформированиях опасались больше всего.

Когда спецназовцы сунулись в храм, навстречу им вышел батюшка — отец Юрий, как раз приехавший в зону перед самым бунтом. Священник был в полном церковном облачении и держал перед собой крест.

— Остановитесь! — произнес он громко.

Это подействовало на разгоряченных усмирителей бузы.

Отец Юрий продолжал:

— Люди, находящиеся в храме, под защитой Бога.

— Послушайте, как вас… — заговорил командир спецназовцев, — мы знаем, что в храме находится вся верхушка зачинщиков, это они виновны в бунте.

— В храме находятся кающиеся грешники. Если они и виновны в чем-то, то не вам их судить. Такое право есть только у Господа нашего. Или мало вам крови сегодня?

— Мы не уйдем, батюшка, — командир наконец-то нашел подходящее обращение, — не уйдем, пока не локализуем зачинщиков. Даю вам слово, что мы их не тронем.

После некоторого раздумья отец Юрий согласился.

Из храма приказали выходить по одному.

Как только кто-то появлялся, спецназовцы тут же заламывали ему руки, сгибая в три погибели лицом к самому потемневшему утоптанному снегу, и уводили в таком положении, заставляя двигаться почти бегом.

Их всех, и тех, кому посчастливилось уцелеть, закрыли в ШИЗО — штрафной изолятор, что-то вроде небольшой тюрьмы на территории самой зоны, предназначенный для наказания провинившихся заключенных. Зеки по старинке называли его БУР — барак усиленного режима.

Поскольку уцелевших оказалось не так много, то их раскидали по камерам, где отбывали наказание ранее помещенные туда. А ближе к ночи начали выдергивать по одному и жестоко избивать. Занимались этим зоновские опера из оперчасти, руководимой «кумом» — подполковником Степанцовым. Особо отличился капитан Петров, накрывший общак. Его сильные руки с рыжим волосяным покровом, с закатанными рукавами форменной рубашки, были по локоть измазаны кровью. Да и сама рубашка, пропотевшая на широкой с внушительной жировой прокладкой спине и подмышками, была в красных расплывшихся пятнах. Отчего опер, и без того отличавшийся склонностью к садизму, выглядел и вовсе устрашающе.

Когда Циркача с заломленными руками, согнувшегося почти до пола, привели в комнатку без окон и подвесили на дыбу, он понял, это конец. Стало по-настоящему страшно. Его много раз били, ливер весь сгнил от этого и болел постоянно, но на дыбу никогда не поднимали. Все-таки какую-то видимость законности до этого пытались если не соблюдать, то хотя бы изображать.

Циркач отключился после нескольких ударов резиновой дубинкой по почкам. Уже от первого удара тело пронзила такая боль, что жулик даже закричать не смог, он просто замычал, захлебнувшись этой болью, и обмочился. Впрочем, не он единственный: вместе с щедрыми брызгами крови на полу давно разлилась остро пахнущая мочой лужа, а маленькое помещение распирали не только запах пота и злости, но и явственно заполняли миазмы кала.

Очнулся Циркач уже в камере от той же боли. Кроме нее, не было ничего. Он громко стонал, не в силах пошевелиться, и время от времени мочился под себя кровью.

Медленно тянулись сутки за сутками. Сидельцы из тех, кого не тронули, потому что они попали в изолятор до бунта, по мере сил и возможностей помогали Циркачу выжить. Камеру сковал холод. С одной стороны, это частично снимало боль, с другой — забирало жалкие остатки здоровья.

Когда Циркач уже мог осмысленно смотреть на полутемную камеру с небольшим окошечком, закрытым «намордником», из-за чего дневной свет в помещение практически не попадал, когда начал узнавать сокамерников и самостоятельно передвигаться к параше, за ним пришли.

Впрочем, пришли за всеми. Их вывели в коридор, поставили нараскоряку лицом к стене, заставили упереться тыльной стороной ладоней в шершавую холодную стену так, чтобы ладони «смотрели» на конвойных. Затем тщательно обшмонали и повели во внутренний дворик ШИЗО, сопровождая грубыми окриками и болезненными пинками.

Календарную весну еще никто не ощущал, все по-прежнему сковывал мороз и покрывал снег.

Занималось раннее морозное утро.

От холодного свежего воздуха у Циркача закружилась голова. Он почти два месяца не выходил на улицу. Но никакой радости от перемены обстановки вор не испытывал: ужасно болели внутренности, хотелось только одного: чтобы муки, наконец, прекратились.

Во дворике стояло отделение автоматчиков под командой незнакомого офицера. Откуда-то из темноты возник «кум» — подполковник Степанцов. И тут же вспыхнул прожектор, осветив дальнюю стену.

Зеки увидели, что у нее вповалку лежат тела. Циркач опознал нескольких воров — «ближних» Фонтана. Самого смотрящего увидеть не удалось. То ли не было его, то ли погребло под телами.

Среди уголовников пронесся вздох испуга.

«Кум» встал перед неровным строем понурых зеков.

— Граждане осужденные, — заговорил он по-простому, без обычного надрыва, — вы все знаете, что в стране идет гражданская война. Вам предоставляется шанс искупить свою вину кровью. Тем, кто согласится на отправку в штрафные роты, срок скостят до шести месяцев. Это максимальный срок нахождения в штрафниках. Затем с осужденного снимаются все судимости, и он направляется в действующую войсковую часть для прохождения дальнейшей службы. Отказавшиеся будут расстреляны немедленно. На размышление — минута.

Степанцов демонстративно посмотрел на наручные часы.

Кто-то из уголовников выкрикнул:

— Беспредел, начальник!

При других обстоятельствах подполковник обязательно добавил бы наглецу срок нахождения в изоляторе, но сейчас он промолчал, не считая нужным объяснять, что скоро здесь начнутся бои. Этапировать заключенных некуда, да и некому. Потому, с одобрения «свыше», проблему решили снять кардинальным образом.

Один из жуликов спросил:

— Гражданин начальник, а сколько в действующей части служить, а?

— Пока не наведут конституционный порядок.

— А потом опять на шконку загоните?

— Я же сказал — со всех согласившихся прежние судимости снимаются. Можете идти на все четыре стороны. Итак, минута прошла.

Подполковник оглядел угрюмо молчащих уголовников.

Вдруг раздался голос:

— Я согласен, начальник.

За ним последовали еще несколько:

— И я согласен.

— Я тоже.

— Согласен.

— Всем согласившимся выйти из строя, — приказал «кум».

Строй распался: больше половины зеков вышли.

Кто-то вслед им сказал:

— Будьте вы прокляты, суки. Из гроба достану.

— Молчать! — прикрикнул подполковник и обратился к командиру автоматчиков: — Лейтенант, командуйте.

— К стене их, — приказал офицер.

Солдаты прикладами и пинками согнали отказников к стене. Некоторым пришлось второпях наступать на еще мягкие тела расстрелянных.

— Заряжай! — приказал лейтенант.

Вразнобой лязгнули затворы автоматов.

У Циркача назойливо вертелся вопрос: зачем перезаряжают? Ведь стреляли уже, значит, затвор автоматически должен быть на взводе. Ответ напрашивался сам собой: для дополнительного устрашения.

И, действительно, молодой офицер медлил.