Андрей Марченко - Хранитель ключа Страница 17

И тут Аристархов ответно навис над столом так, что ухо ординарца оказалось рядом с его устами. Прошептал:

— Потому, что у меня нет иной родины кроме армии. Я — еврей…

Затем вернулся на свое место, сообщил:

— Ладно, пойду я… Нет времени, дела…

Он врал: и дел у него не было, и время свободное он мерил днями. Но отчего-то хотелось быть одному, хотя и осточертело уже одиночество…

Для своих сослуживцев по армии царской, он был евреем. Для евреев же — предателем, выкрестом…

Вышло так: семья, где родился Михаил, отец Евгения, была бедной. Мало того, она была бедной еврейской семьей, и Михаил изначально звался Мойшей. Даже Мойше Левинзоном.

На еврейскую общину тогда налагалась повинность: сдать в рекруты столько-то детей. За мальчишку Мойше было некому заплатить выкуп, и он попал в армию. Без спроса был крещен, стал Михаилом, записан в кантонисты, то есть в число детей, закрепленных за ведомством военным. Крещение изменило не только имя. Евреи-кантонисты лишались и своих прежних фамилий. Новые же приобретали по месту крещения, по имени ныне здравствующего императора, по имени крестного отца. Левинзона переименовали по имени полкового священника — он стал Аристарховым…

Отец его служил, как водится, тяжело: начал рядовым, затем прошел всю унтерскую лесенку. И уже с седыми волосами получил чин подпоручика, затем поручика. То есть стал офицером, "его благородием". Мало того, последний чин давал право на потомственное дворянство.

Своего сына Михаил тоже крестил, и отдал в юнкерское училище. Ведь если задуматься, в армии не так уж и дурно. Во всяком случае, довольно недорого…

В старую веру, разумеется, не вернулся и сам: а что с нее проку, если бывшие единоверцы сдали Мойше-Михаила в рекруты…

Когда в революционном году с офицеров начали срывать погоны, иногда вместе с головами, Аристархова долго не трогали. В полку образовался совет, но на власть командира он не посягал. Затем солдатам стало будто совестно: выходило словно они несознательные.

И они пришли к офицеру, потупив глаза, но с винтовками.

Аристархов все понял, сказал, что погоны спорет сам. Но оружие не сдаст: великолепный американский «Кольт», купленный своим коштом и кортик с лентой Анны третьей степени. Впрочем Анненский бант, в простонародье именуемый «клюквой», был цвета вполне революционного, красного.

…Была у Его Благородия капитана Аристархова еще одна черта, возможно многократно спасшая ему жизнь. Уже не понять, досталась ли она Аристархову от отца, или же Евгений додумался до нее сам. Офицер очень любил солдатскую шинель. Нельзя сказать, что та была заговоренной или приносила ему счастье. Шинели Аристархов менял регулярно. Но шили ему форму под заказ из сукна польского. К слову сказать, польское сукно дерюга-дерюгой, куда ему до материи английской. Но все же надо признать — дерюга качественная.

Под пулями Евгений ходил в шинельке с виду солдатской.

Правда, его несколько раз останавливали патрули, приняв Аристархова за самовольщика-вольноопределяющегося. Но капитан просто расстегивал шинель…

Да и две революции на самом деле мало что в нем поменяли. Он не верил никому. В иные моменты переставал верить и себе. Перепроверял собственные расчеты.

Беда в том, что кто-то считал за него…

Бунт по недоразумению

Достоверно неизвестно, какие слова произносят герои перед смертью.

Разумеется, саги и статьи корреспондентов расскажут нам, что герой произнес нечто патриотическое, патетическое.

Но общеизвестно, что скальды и журналисты следуют хорошо, если в обозе армии, и о подвиге узнают, как правило, со вторых уст. Со вторых, потому что первые уста, а именно сами герои, во время этого подвига часто погибают.

Уцелевшие же нередко врут. Делают это по многим причинам: во-первых, о мертвых, тем паче о героях, не принято говорить плохо. Ну и как объяснить журналисту, что герой перед гибелью не сказал ни одного слова, если не считать матерщины.

Во-вторых, как известно, подвиг одних — это ошибка других. И не было бы, скажем, нужды героическом в штыковом бое, если бы отделение получило положенное патронное питание.

Порой, случается и наоборот.

Положим, на реке Лагуни получился казус. В отряде речных мониторов, подчиненных не то монархистам не то Комучу случилась поломка на мониторе «Хрипящий». Командир приказал начать ремонт, и к клотикам, согласно новонаписанному уставу, подтянули маленькие красные флажки.

Означали они опасность, то, что на судне ведутся сварочные работы.

Но ранним утром на палубу вышел капитан другого монитора и заметил у соседа флаги, расцененные как большевицкие.

Комендоров разбудили и дали приказ: потопить бунтарский монитор. Те пытались всадить снаряды под ватерлинию, но закисшие ото сна глаза грешили, и два снаряда просто плюхнулись в воду.

Зато на «Хрипящем» большинство бодрствовало.

"Аврал! — пронеслось по отсекам. — Измена!".

Не в пример лучше обученные комендоры «Хрипящего» вывели из строя бомбардирующий их монитор, поставили дымовую завесу. Мощный, газолиновый, не паровой двигатель раскручивал винты и уводил монитор вниз по реке.

Но еще до того как скрыться за излучиной кормовое орудие дало залп бризантным, которым подпалило лесобиржу и нефтехранилище. Дым от последнего было видно за десять верст.

Ошибку обе стороны поняли позже, когда их разделяли все те же десять верст. Но идти на примирение обоим сторонам как-то не хотелось. Это значило признать собственные ошибки.

За сим, было поставлено: монитор «Хрипящий» считать мятежным, и, по возможности потопить.

На «Хрипящем» в свою очередь наскоро сформировали Совет матросских депутатов, и решили: топить всех, кто встанет на их пути. Тем паче, что у противника оставалось ровным счетом полтора монитора. То бишь один находился на плаву, а второй, после боя с «Хрипящим», сам был вынужден стать на ремонт.

Совет так же принял решение, по образу и подобию броненосца «Потемкина», идти за кордон, в Констанцу и там разоружаться. Но оказалось, что река эта течет не на юг, а в строго обратном направлении. Мало того, в море не впадает, а разбивается на множество речушек и теряется в болотах.

В этих болотах и прятался монитор, изредка осуществляя набеги за провиантом. Изначально собирались искать и газолин, но на болотах нашли нефтяной колодец. И монитор с тех пор заправляли светлой сырой нефтью.

А так шла обыкновенная революционная работа: собрания, выработка постановлений, отправка беспроволочным телеграфом поздравлений в Кремль. Часто плавали по реке, высаживали десанты для сбора ягод, орехов.

Но затем ударили морозы, монитор вмерз в лед.

Восстание закончилось само по себе.

Как минимум до весны.

А в городе Амперске, что от реки Лагуни отстоял на верст двадцать, советская власть хоть и была установлена еще в ноябре 1917, но как-то не прижилась. И вроде бы люди, попавшие во власть, были незлые, доступные, да все при них разладилось. Закончились в городе даже дрова, хотя вокруг города леса огромные росли.

К представителям победившей революции ходили жаловаться на жизнь, ходоков пускали в высокие коридоры, даже поили чаем. Только в чае вечно чего-то не хватало — то кипятка, то сахара, то заварки. Хозяева кабинетов от этого тушевались, извинялись, но чаем поить не переставали. Бывало, иного ходока не отпускали, пока он не выпьет хотя бы три чашки чая.

Усаживали в кресла кожаные, спрашивали, дескать, на что жалуетесь?

Жаловались обычно на одно:

— Кушать нам нечего. Как лошади сено жрем…

— Ну да, ну да… Сейчас, конечно, тяжело, но придет время — и мы даже лошадей будем кормить не сеном а только овсом.

— Детки малые плачут…

— А ваши дети при коммунизме будут в университетах учиться! Вот такое светлое будущее наступит!

Ну так светлое будущее будет еще когда? А кушать хочется непосредственно сейчас!

Но ходок уходил немного успокоенный — во власти, оказывается, тоже люди могут бедствовать. Эвон, даже чай пьют без кипятка!

Закончилось все это без кровопролития. Какие-то люди, серьезные, одетые хорошо, но неброско, вошли в эти самые кабинеты и предложили предыдущим владельцам уматывать.

Затем закрыли все те же кабинеты для постороннего доступа, заявив, впрочем, что власть в городе отныне принадлежит им. А кому конкретно — остальным знать не положено.

Народ воспринял контрреволюцию с удовлетворением. Дескать, мы теперь дураками не будем, перед следующей революцией сделаем запасы.

И вообще, — отметил все тот же народ, — не дело это организовывать революцию осенью, когда дел и без того невпроворот. Их надо делать или зимой — на холоде революционные массы становятся посговорчивей. Дескать, еще одного аспида повесим на фонарном столбе, и айда по домам.