Клятва - Павел Калашников Страница 17

стерли почти все ссадины и царапины, оставив только один шрам, в три полосы — он тянулся почти от самых уголков губ и до поблекшего глаза. Но, как известно, шрамы украшают мужчину. Сам же глаз уже утратил всякую способность видеть, а потому был скрыт за повязкой. Теперь, Даня напоминал больше незадачливого пирата, нежели солдата. Но в оставшемся глазу горела животная ярость. За все те мгновения, когда он приходил в сознание, он проклинал Егеря в случившемся. Все полу бредовые кошмары, что преследовали Даню, были пропитаны недавними событиями. Одна, всего одна мысль не давала новобранцу спокойствия: как Егерь это допустил? Единственным желанием юноши было вскрыть глотку этому самонадеянному ублюдку, что допустил смерть всего отряда, Артёма…

— Ублюдок, — прошипел солдат, когда пришел в себя. Его не смутило, что рядом стоял Соловьев.

— Это ты мне, Данил?

— А? Нет. Не вам…

Ему предстояло многое осмыслить.

Спустя несколько часов он впервые поднялся и, на удивление престарелого врача, довольно быстро вернулся в жизнь. Впервые за столько мучительных дней ему удалось нормально поесть. Пусть это и был самый паршивый, наполовину опустошенный сухпаёк, парень не возражал, хотя, кажется, жрать захотелось ещё больше.

Доедая банку тушенки, он все еще с недоумением поглядывал то на врача, то на себя. Было что-то во всем что-то подозрительное, иллюзорное и ускользающее из-под пальцев. Будто он так и не вышел из своих кошмаров. Сердце стучало, руки нервно дергались, не позволяя удержать мясо в ложке. Юнец то и дело ощупывал повязку, не веря, что действительно утратил половину зрения. Несколько раз даже пытался приподнять черную повязку, но, поймав на себе суровый взгляд врача, прекратил попытки. Наконец, закончив трапезу, обратился к Соловьеву:

— Это же всё… правда? — голос дрожал, выжившвший то и дело нервно глотал воздух.

— Да, все правда. Повезло, что мы тебя вытащили, — мрачно ответил доктор, перебирая в руках старенькие, запыленные временем очки.

— Мы? — спросил Даня, но тут же одернулся.

«Все передохли из-за него… Даже дядя… А он считал этого мудака своим другом… — нахмурился юнец, но ничего не сказал. — Нужно идти в казармы, там все переварю.»

— В общем, спасибо вам за все… Мне надо идти.

— Стоять, — старичок крепко вцепился в плечо мальчишке. — Ты уж прости, но пока тебе никуда нельзя.

— Это ещё почему?

— А потому, — врач вздохнул, постепенно разжимая пальцы, — что ты подцепил болячку. Очень скверную болячку.

— Что…

— Не перебивай старших. — спокойно, но с предельной серьезностью ответил врач. — Вирус, хворь, порчу, называй как хочешь. По-хорошему, ты сейчас должен лежать со своими товарищами глубоко под землей. Но, божьим чудом или дьявольским промыслом, ты выжил, заплатив всего лишь глазом.

Даня недоумевал.

— Так вышло, что все полегли и остался ты да Егерь, — продолжил Док. — Тебя забила лихорадка, а потому ему пришлось тащить тебя на себе, до самого пункта. Мало того, он ещё и обеспечил твоё лечение: притащил ворох лекарств, без которых бы ты… — врач провел пальцем по горлу. — А ты жив-здоров. Только вот болен.

Парень еще раз недоверчиво посмотрел на врача, вдохнул неприятный, больничный запах фенола. Поморщился.

В голове шуршали обрывки мыслей, эмоции сменялись одна на другую ежесекундно, а предметы вокруг да и сам Соловьев расплывались и снова обретали черты.

— Ты слишком быстро восстановился, — хмыкнул врач, — но эмоционально нестабилен. Упаси Бог если ты — переносчик. Тогда весь пункт превратится в это нечто, чем стал Чеснок.

— А что с ним?! — Даня вскочил с кровати. Но тут же остыл.

Пролетел ещё час, пока Соловьев объяснял Данилу происходящее. Казалось, что тот, будто потерял дар речи: он лишь молча сверлил глазом врача, отчего Соловьеву становилось не по себе.

Но ситуация и правда была хуже некуда: Рубахин, узнав о ситуации с оборотнем за воротами, приказал избавиться от парнишки. Это жёсткое решение было совершенно оправдано: держать зараженного неизвестной инфекцией солдата внутри пункта было слишком рискованно и опасно. Поэтому, Егерь последние несколько дней только и делал, что пытался отговорить Генерала.

— Я все понимаю, но это мой пацан. — сквозь зубы говорил кавказец… — Не надо крови, он и так с того света вернулся божьим чудом вернулся.

— Егерь, — совершенно спокойным, лишенным любой эмоции голосом отвечал Рубахин. — он заражен хворью. Уже мог заразить нашего врача. Мог заразить тебя. Нельзя дать этой заразе ходу, иначе весь пункт загнется.

С очередной сигареты слетал пепел, постепенно рассыпаясь по пепельнице.

— К тому же, Егерь, ты сам его чуть не прикончил. Противоречишь сам себе.

— Тогда я выстрелил, потому что подумал, что парень обезумел. — парировал перевозчик, облокачиваясь на треснувшую по всем швам стену. — Но, как оказалось, ему удалось сохранить рассудок.

— Этого мы точно не знаем.

На секунду все затихло. Только ветер выл за окном, поднимая поблекшие медные листья то вверх, то опуская вниз, то лихо закручивая их кольцом, — он гнал их в бесконечную даль. Растеряв большую часть по пути, он снова и снова неряшливо собирал их, пытаясь куда-то унести, лишь бы не оставлять гнить здесь… Лишь бы унести отсюда.

Егерь дрогнул. Совсем незаметно. Внутри что-то щелкнуло: окончательно перемкнуло старую проводку.

Этот ветер. Было в нем что-то настолько знакомое, настолько близкое, что вдруг вернулось давно забытое чувство. Впервые, глаза перевозчика блеснули. Сверкнула искра.

А затем подступил и страх, заставивший руки старого ветерана невольно дрожать. Вернулись чувства. Но, проглотив эмоции, Егерь ответил:

— А что, если мы уйдем отсюда? Я заберу мальчишку с собой и больше не вернусь сюда.

Рубахин приподнял брови.

— Что же ты в него так вцепился… Впрочем, неважно. Если ты так решил пожертвовать своим положением, ради инвалида, то ступай. — Генерал встал из-за стола и подошел к Егерю. Последний раз он посмотрел перевозчику в глаза и впервые он там увидел… Жизнь. Впервые за столько лет в бледно-голубых глазах кавказца пылала искра надежды.

— Прощай, Егерь. — он крепко пожал кавказцу руку. — У вас два дня.

Воздух, пропитанный гарью, копотью, смолой да запахом угля неприятно щекотал нос. Кавказец шел, почти не вглядываясь в дорогу. Он словно оглох и ослеп.

Нахлынули воспоминания. Воспоминания, которые Егерь припрятал далеко в сознании, запрятал в сундук и крепко-накрепко запечатал. Но этот ветер… Ветер, вздымающий с земли листья, все изменил. Печати спали.

Старая, пыльная и морщинистая земля, впитала в себя скупую мужскую слезу. Багровел закат, сгущая алые краски над перевозчиком. Тихо шуршал ветер.

Глава XI

Гнев

1

По горбатой дороге, подскакивая на частых кочках, огибая глубокие ямы, в которых чернела дождевая вода, тихо