Татьяна Вяземская - Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века Страница 18

Хюррем выдохнула. Гюлесен права. Ее малышу ничего не угрожает, ну разве что – остаться без мамы…

– Хочешь, я буду пробовать всю еду, которую тебе приносят?

– Господи, Гюлесен, почему?!

– Ну, ты одна здесь отнеслась ко мне по-человечески. Без зависти, без шпыняния. И потом, у тебя есть маленький ангелочек, я так завидую тебе! Я так хотела ребенка! Не потому, что тогда бы мое положение здесь изменилось, просто… Просто женщина без ребенка…

И Гюлесен зарыдала, размазывая по лицу краску с ресниц.

Сулейман пришел вечером сам. Поцеловал малыша, положил его назад в колыбельку, повернулся к окну. Заложил пальцы за пояс, стал качаться с пятки на носок.

Сердится, поняла Хюррем. Только вот на кого? На нее? На свою мать?

– К тебе заходила валиде?

Странный вопрос. Он ведь и так знает, что заходила. Пряча нахлынувшее раздражение, она просто кивнула. Если он задаст еще один идиотский вопрос – она не выдержит, скажет что-нибудь грубое.

– Она приходила жаловаться на тебя. Сказала, что ты была груба с ней, причем в присутствии слуг.

Кто с кем был груб – еще вопрос. Но в ответ она только пожала плечами.

– Я сказал, чтобы она больше не пыталась вмешиваться в то, что ее не касается.

Хюррем кивнула, кусая губы, чтобы не расплакаться. Ей было страшно, ей хотелось уткнуться ему в грудь и разрыдаться. Но показывать свою слабость нельзя. Нельзя. Она перестанет быть ему интересной, он бросит ее – одну из многих плачущих женщин в своей жизни.

Через секунду она поняла, что все-таки рыдает и что нос ее уткнут в твердое плечо, украшенное не менее твердой вышивкой, а Сулейман ласково гладит ее по голове.

– Ну, успокойся, успокойся! Я так люблю тебя, маленькая. Ну хочешь, я…

Сейчас пообещает что-то, что не сможет выполнить, и потом будет обвинять ее. Она ладошкой прикрыла его губы.

– Не говори ничего такого, о чем потом пожалеешь.

Он благодарно поцеловал узкую горячую ладошку.

– Проси что хочешь. Выполню любое твое желание. Обещаю!

Что хочешь? Чего она хочет, он выполнить не сможет: она хочет назад, в двадцать первый век, к маме… Или – не хочет? Кажется, она больше не хочет домой… По крайней мере – без него, Сулеймана, и без своего малыша.

– Моя просьба покажется тебе странной, но… Выдай Гюлесен замуж, хорошо?

– Гюлесен – это твоя подруга? Ах да, это та, которую ты просила поселить с тобой. Хорошо, я подумаю.

– Ее… ей… Она была…

Как же это сказать-то? Насколько все-таки было проще в своем… бывшем своем времени. Ведь наложница султана, с которой он, как выражаются восточные поэты, «вступил в свое право», не может покинуть гарем.

– Она была твоей… Она с тобой… Ты с ней… спал… вернее, не спал…

Он удивленно отстранил ее от себя:

– В таком случае она не может быть выдана замуж. Так заведено.

– Так отмени эту традицию. Ведь ты можешь!

– А почему ты так беспокоишься о ней?

– Она моя подруга. Единственная. И она очень молода. Она может еще стать матерью. Ведь для женщины это так важно!

– Есть традиции. И их нужно соблюдать. Ведь государство стоит на устоях, традициях. Это основа власти.

– Она… Она такая добрая! Ты не понимаешь… Я… я думала, что меня отравят. А она сказала, что готова пробовать всю пищу, которую мне будут приносить. Понимаешь?

– Отравить? – Он крепко сжал ладонями ее руки и прижал к своей груди. – Пока я жив, с тобой ничего не случится. Клянусь!

– Ты обещал – любое мое желание. – Она упрямо сжала губы. – Найди для Гюлесен мужа. Только хорошего.

– Хочешь, я выдам ее замуж за Ибрагима?

Ха, за Ибрагима! Разве из него может получиться хороший муж? Выдать Гюлесен за него означало бы сделать ей дурной подарок. Хотя – венецианка наверняка была бы счастлива просто оттого, что у нее есть муж, детки…

– Ибрагиму лучше жениться на османке, – твердо сказала она. – Ведь он грек, ему и так многие не могут простить его иностранного происхождения. Выдай ее за кого-нибудь другого. Но то, что Ибрагима нужно женить, – это хорошая мысль.

Сулейман снова погладил ее по голове.

– Ибрагима мы тоже обязательно женим. Но сперва я бы хотел сыграть другую свадьбу. Нашу с тобой.

Она остолбенела. Знала, что Роксолану султан тоже официально взял в жены, но это случилось много лет спустя после ее появления во дворце, кажется, они с султаном уже лет пятнадцать на тот момент вместе прожили. Да и произошло это после смерти валиде: при жизни властной и могущественной матери Сулейман – тот, «исторический», – просто побоялся.

И хотя ее согласия никто не спрашивал, она снова уткнулась носом в золотое шитье и пробормотала:

– Я согласна.

Глава 13

– Почему ты такая расстроенная? – интересовалась заехавшая «в гости» Гюлесен. Именно в гости, хотя, кажется, больше ни у одной султанской жены не было возможности «водить дружбу» с кем-то вне гарема. А может, и была, ее саму этот вопрос не так-то сильно и интересовал. – Повелитель впускает в свои покои других женщин?

Боже, как романтично и завуалированно: «впускает в свои покои»!

– Попробовал бы он только! – Хюррем хмыкнула.

Гюлесен с интересом уставилась на подругу, не забыв, между тем, запихнуть в рот кусок истекающей медом лепешки.

– Что, на самом деле за все это время – ни разу?! Только ты – и все?!

Хюррем снова усмехнулась.

В это, наверное, было трудно поверить, но до сегодняшнего дня она и в самом деле была – единственной.

Но опять же, как уже случалось не раз и не два, вмешалась могущественная валиде.

Сама Хюррем узнала об этом случайно: после того как Сулейман все-таки «устроил судьбу» Гюлесен, «ушей» она лишилась. Больше некому было прибегать и рассказывать ей все последние новости и сплетни. Нет, не так: и прибегали, и рассказывали, но не делились информацией, а наушничали. Каждый стремился преподнести свою версию, услужить могущественной султанше, матери двоих султанских детей, и обязательно получить от этого какую-то выгоду для себя.

Порой она почти жалела, что устроила судьбу Гюлесен, а потом ненавидела себя за такие мысли. Гнусная эгоистка! Ей, видите ли информацию не приносят на блюдечке с голубой каемочкой. А Гюлесен тебе обязана, что ли? Ты настолько хочешь сохранить свое семейное счастье, что готова пожертвовать счастьем других? По-твоему, только ты имеешь право иметь мужа и детей?

А информация… Что же, ее приходилось собирать самостоятельно. Выуживать по крупинкам, складывать одно с другим, как мозаику или пазл, чтобы получить хоть немного достоверную картинку.

Порой ей хотелось от этого выть в подушку, но, привыкнув здесь стараться найти лучшее даже в самом плохом – иначе и в самом деле оставалось только наложить на себя руки! – она нашла плюс и в этом: постоянная тренировка мозгов – стало быть, они, эти самые мозги, не атрофируются и ранний маразм ей не грозит.

– Слушай, я просто боюсь, когда у тебя становится такое выражение лица!

Гюлесен ухватила ее за руку.

– Ты опять поправилась, – невпопад ответила Хюррем.

Подруга не обиделась. Впрочем, здесь и сейчас это и не звучало обидно.

– Ага! Знаешь, мужу нравится!

Муж Гюлесен, чьи усы вздымались, как пики утесов, походил на обожравшегося сметаны кота, но жену, похоже, и в самом деле обожал. Или – боялся гнева могущественного султана, который устроил ему этот брак? Как бы там ни было, а Гюлесен довольна, ждет малыша, а ее муж вторую жену брать не стал.

– Только знаешь что? Ты мне зубы не заговоришь. Я же вижу, ты серьезно расстроена! Да я тебя такой потерянной ни разу не видела за все время, что мы знакомы! Рассказывай! Иначе не выдержись и сорвешься, а если ты сорвешься на Повелителя, будет только хуже.

Интересно, давно ли Гюлесен стала такой умной? Видит она… Ну, может, и видит… Хотя – плохо, что по лицу Хюррем можно прочесть, насколько ей плохо…

– Мужу подарок сделали, – с трудом выдавила она из себя. – Рагузский посланник привез.

– Ну и что? – не поняла Гюлесен. – Подарки – это хорошо! Только не говори мне, что ты сама не любишь подарков.

– Тридцать лучших невольниц, купленных на рыках в Астраханском ханстве и в Фесе. Белые и черные, на любой вкус.

– Ух ты! – восхитилась Гюлесен. – Щедро! Наверное, ему нужно положительное решение какого-то очень важного для него вопроса.

Да какая разница, что ему нужно! Главное – какими методами он этого добивается!

– Это все валиде. – Этих слов нельзя было произносить в этих стенах, где каждая стена имела несколько ушей, причем ушей черных – евнухи по-прежнему находились в подчинении султанской матери. Но сдерживаться больше султанша Хюррем не могла. – Старая гадина! Все ей неймется! Ее сын счастлив, а она хочет это счастье разрушить – лишь бы было по ее, лишь бы убрать женщину, которую валиде считает своей соперницей: ведь ее сын, вместо того чтобы быть полностью послушным воле матери, иногда советуется со своей гяуркой-женой. В том, что именно Айше Хафса подсказала посланнику мысль, какой именно подарок лучше сделать, у Хюррем сомнений не было.