Дмитрий Старицкий - Ловец человеков Страница 18

— Он говорит, ваше высочество, что убьет этим топором каждого, на которого вы ему покажете.

— Микал, — приказал я, — тебе особое задание: как можно быстрее обучить эту гору черного мяса нашему языку, — кивнул я головой на «баклажана».

«Ступенька»: стременной — телохранитель — казначей — порученец — слуга — и исполняющий обязанности моего пажа только вздохнул, подтверждая кивком полученное задание. Что-то много дел я на одного парня наваливаю. Все по принципу — вьючат того, кто везет и не брыкается. Надо осмотреться с обязанностями моего окружения и что-то переиграть.

Ночью, проверив караулы и бодрянку, узрел неспящего Мамая, который со шпирота увлеченно смотрел на чистое звездное небо.

— Что, удивляешься, что до дома топать и топать, а звезды над головой все те же? — спросил я его по-русски, когда подошел ближе, и сам настолько впечатлился этим зрелищем, что неожиданно для себя процитировал Ломоносова:

Открылась бездна звезд полна;Звездам числа нет. Бездне — дна.

— Красиво сказано, твое высочество, — отозвался казак. — Только звезды и примиряли меня с тяжкой долей раба, прикованного к веслу. Ночью смотришь на них, веслом ворочаешь, а сам бредешь себе мыслью по Чумацкому Шляху, и мечта тебя греет. Обо всем тогда блазнишь. Особливо о бабах. Видел бы ты, какие красивые у нас дома бабы…

Он повернулся ко мне и, широко, бесхитростно улыбнувшись, продолжил:

— Все мои страдания через их бисову красу произошли.

— Вот как?

— А як же ж… Князь великий литовский решил земли наши населить селянами с Карпат да Польши. В осадчие они шли охотно — там их папёжники ваши зажимали, по-своему, по-православному креститься не давали. Наш князь им не препятствовал, мало того, на тридцать девять лет льготы им по поборам дал — только заселяйся и паши целину. Казаки пахать не любят: охота, рыбалка, скотина всякая… это да, а вот землю пахать — дурных немае. Земли много, хорошей, черной, а людей на ней не так чтобы очень. Батый многих убил, а еще больше согнал на север, страху на них напустив. Со своих же черкас нашему князю много не взять — у нас кажный казак сам с усам и, кроме военной службы, ничего князю не должен. А посполитые селяне, понаехавшие, уже привычные и спину пану гнуть, и налоги платить. А тут льгота на треть века…

— А где земля ваша?

— По Днепру от порогов и Синих вод до кромки лесов на Черниговщине. От самого Днепра до Дона. Весь Великий Луг — присуд наш. Степи ковыльные под ветром волнами ходят, как вода на море. А запах… А небо… Нет ничего на свете краше нашей степи, княже. Коня не дашь — я пешком домой пойду.

И набычился, будто я ему уже наобещал с три короба, а потом передумал, да и отказал во всем.

— Весной домой поедешь. Зимой в одиночку бродить — замерзнешь еще или волки схарчат дорогой. А так, до весны мне послужишь, денег заработаешь, коня, саблю. Папаху каракулевую, — усмехнулся я своим мыслям. — Как человек поедешь, не как пан-голоштан. Ты же не нищеброд какой…

— Верно гутаришь, твое высочество, — согласился со мной парень. — Род мой — старый. Всегда конную лыцарскую службу нес. Всегда в старшине. И батька мой — атаман гродский в Полтаве. Он князю Михаилу Глинскому двоюродным стрыем доводится.

— А как так стало, что Мамай в Глинских обратились?

— То совсем просто, княже. Когда в Кафе хана Мамая фрязи отравили, тело его отдали хану Тохтамышу, а тот повелел его закопать на Волге, у Сарытина. С тех пор там этот высокий курган Мамаевым и кличут. А сын его — темник, бий наш Мансур Киятович увел всех наших казаков домой — всю тьму. И в Полтаве сказал на Черной Раде, что нет больше над ним и над нами царя. Что не властна больше Орда над нашей землей.

— А за что генуэзцы хана Кията отравили?

— Понимаешь, княже, всю ордынскую замятию он у фрязей постоянно серебро брал, возами, чтобы наемников собрать в свое войско. Мурзы и сеиты со своими казаками не шибко-то хотели друг с дружкой воевать. Вот он и греб в свое войско всех, до кого рука дотянется: с Кавказа, с Молдавии, с Литвы. Весь юг Крыма от гор до моря фрягам в залог отдал. А те ему на поход в Москву две сотни фряжских лыцарей навербовали — кони, и те в броне, да четыре тыщи пеших пикинеров с арбалетчиками из Генуи. А Кият их всех в том бою с москалями у Непрядвы и положил ровненько. И чтобы земли в Крыму не отдавать потом, его и отравили купцы из Кафы.

— А что генуэзцы в той Москве забыли? — Я примерно представлял, что забыли, но хотелось услышать автохтонную версию.

— Торговый путь по Дону. Меховой путь. Их всего два. Один в Новом городе Волховском, другой в Москве начинается. Меха, воск, пенька. И главное — ревень сушеный, чтобы моряки запорами не маялись на солонине с сухарями. Вот этот меховой путь, который сурожане держали, фряги хотели под себя подгрести. Не вышло. А крымский берег так у них и остался.

— Не остался. Его турки под себя подгребли. Нет там больше генуэзцев. И хан крымский — теперь вассал падишаха в Истамбуле. С его рук ест. С его фирманом на стол садится.

Грицко широко перекрестился и молвил:

— Верно дед мой гутарил: Бог долго терпит да больно бьет!

— Ты так мне и не сказал, как Мамай стали Глинскими.

— Ну так слухай, княже. Бий Мансур Киятович Мамай, сделавшись совсем независимым государем, сам стал дружить с Литвой против Орды и детям то же заповедал. Через двадцать лет по смерти хана Кията, когда Тохтамыша выгнал с Орды хан Култуг, Тохтамыш к Витовту в Литву сбежал, получив от великого князя на кормление Киев. Тогда наша тьма с литвой, ляхами, татарами Тохтамыша с киянами, да божиими лыцарями из Пруссии схлестнулись на речке Ворксле с Ордой. Командовал всеми изгой Боброк Волынец, тот, что войско хана Мамая на Непрядве разбил. В этом же сражении Боброка убили, в самом начале схватки, а князь великий Витовт не справился, и побил его хан Култуг. Крепко побил. Едигей к нему с подмогой подоспел. Первыми побежали с поля боя божии лыцари, за ними и все полсотни литовских и русских князей с дружинами утекли, кого не убили. С раненым великим князем только наши казаки и остались. И вывели того в безопасное место. Тогда бию нашему Александру Мамаю, сыну Мансура Кията, Витовт в благодарность за спасение дал в удел местечко Глину и часть Черниговщины. И признал тогда бий Олекса Витовта «старшим братом» своим «в отца место». С тех пор и стал писаться он в грамотах как князь Глинский. Ну а мы, все остальные Мамай, так Мамаями и остались. Так что недолго наше государство незалежности радовалось. Да и не выжить нам одним было после такого разгрома. Култуг до Киева все разорил.

— Шибко по дому скучаешь?

— Не то слово, княже; тоскую.

Тут его глаза слегка замутнели.

— А все ж красива она была, як зорька ясная…

— Кто? — не понял я такого резкого перехода от геополитики к красоте.

— Ганна. Дочка осадчего войта. Меня с нее братья ейные сняли на сеновале, в самый сладкий наш миг. Побить меня хотели — женись, мол, коли девку спортил. Четверо их у нее, братьев-то… Отбился… Да убегая, мотней за плетень зацепился и об землю ушибся. С меня дух вон, воны меня тут и словили. Старикам нашим на майдане меня представили с той же песней: или пусть женится, или к старосте на суд. Дюже подняться хотели: были крепаками, а станут родней подханку. Вот сестру свою сами мне и подсунули. А мне тогда было… Ну, как тебе сейчас — пятнадцать. Как нюхнул бабью промежность, так и мозги вон… Один звон в голове. А тут еще девка сама ластится…

Смеется Гриць заразительно, покачивая бритой головой.

— Ты смотри, Гриня, на моих землях не озоруй, — предупредил я его. — В каждом городе бордель есть с непотребными девками. И стоит это удовольствие недорого. Так что к честным женщинам не лезь. Народ тут горячий, ревнивый, под руку и убить могут. И будут в своем праве. Даже к женитьбе принуждать не будут. Ты в этом вопросе Микала держись — он ходок по бабам уже опытный. Знает, что можно, а чего нельзя.

— Дякую за мудрость вашу, твое высочество.

— Ладно тебе дякать. Одна, Гриць, дяка, что за рыбу, что за рака. Лучше расскажи, что дальше было с той Ганной. Интересно же…

— Та ни что… С поруба, куда меня до суда засадили, я втик. Седмицу в плавнях рыбалил, потом с дядьями и брательниками на Дон ушли. С тамошними черкасами в набег поплыли до Анатолии. Далее ты все знаешь.

— Ну так что решил? До весны мне служишь?

— А в чем службица-то? Мне не всякая служба в почет, не во гнев твоему высочеству будет сказано.

— А на кого пальцем покажу — тому голову с плеч. Вот и вся служба.

— А бабы будут?

— Будут тебе бабы, — усмехнулся я, — хоть без шахны, да работящие.

— Откуда, княже, так на руськой мове балакать умеешь? Любопытно мне.

— А я много языков знаю. Таков царский удел, — ушел я в несознанку. — Служить будешь?