Иван Кузмичев - Поступь Империи. Бремя Власти Страница 19

'Нужно все обдумать в одиночестве', - решила императрица про себя.

Однако закончить беседу с патриархом быстро не получилось. Иерофан слушая пустые речи императрицы теперь смотрел на нее иначе, да и мысли о том, чтобы подчинить себе женщину больше не возникали, Ольгу хотелось пожалеть, укрыть от всего мира. В ее карих глазах спряталась печаль, скрытая за морозной броней спокойствия и напускного равнодушия.

И откуда только в ней силы взялись? Ведь совсем недавно перед патриархом сидела совершенно другая женщина! Владыка задумался…

Разговор и вовсе сошел на нет. Наокнец императрица встала со своего места, за ней последовал патриарх.

— Благослови, владыка, — склонилась Ольга.

Иерофан поднес персты ближе к голове Ольги, почти касаясь, осенил ее крестным знаменем, прошептал едва слышимые слова благословения. Все на русском, ни словечка латиницы.

Не дожидаясь пока императрица встанет патриарх развернулся и вышел из светлицы. К нему тут же подбежал монашек и накинул поверх патриаршего одеяния теплую соболиную шубу. Хоть и лето в разгаре, но Иерофан все равно подмерзал, такова уж стариковская натура, кутаться в теплое, когда казалось бы голышом бегать нужно.

Размышлять на ходу владыка не любил, предпочитая обстоятельно обмозговать и только потом принять решение: окончательное и неоспоримое.

Ольга же, может в силу молодости и неукротимой энергии, а может просто по натуре куда деятельней патриарха, часто принимала решения спонтанно, руководствуясь исключительно интуицией, называемой в народе женским началом.

Вот и на мучавший ее с самого утра вопрос: как быть с посланием для государя, она нашла решение идя по коридору. Открывать сама не стала и решила переслать прямо к императору вместе с тем нарочным, который его и доставил.

Решив тем самым все дела, женщина со спокойной душой и сердцем пошла в детскую. Именно там сердце Ольги оттаивало, а на душе становилось чуточку светлее. До того момента пока рядом не будет любимого жизнь женщины лишь наполовину наполнена смыслом…

Глава 8

Очередное пробуждение отличалось от обычных, как ноябрьская грязь от январского снега. В один миг пропало все светлое, радостное, исчезла легкость восприятия мира, вместо этого накатила апатия и безволие, да к тому же голова болела так, что казалось ее ежесекундно сжимают тиски, причем постепенно давление нарастает.

На периферии неожиданно затрещали сотни выстрелов фузей, раздалось бравое 'Ура!', а чуть погодя это безумие поддержало залп батареи.

Мир вокруг вновь погрузился во мрак, но не затем, чтобы унести меня прочь отсюда, а только для того, чтобы минуту спустя выкинуть назад с раскалывающейся головой, мушками перед глазами и диким сушняком во рту. Жизнь от всего этого казалась мерзкой и мысли о скорой смерти не внушали опасения.

К моей радости вскоре в шатре (а это был именно он, благо в этой пародии на армейскую палатку, провел не один день) появился лекарь и сноровисто влил в меня стакан непонятной вязкой жидкости. Всю подлость его поступка я осознал несколькими секундами позже, аккурат когда последняя капля докатилась до пищевода. Из глаз брызнули слезы, мгновенно смыв иллюзорных мушек, а из горла полыхнуло натуральным огнем, но только бесцветным и спустя некоторое время в желудке взорвалась 24-фунтовая бомба.

Было так хреново, что я даже лекаря не успел разглядеть!

Правда не смотря на ужасы лечения, слух сохранился. Звуки полковых горнов я различал на ять, благо таблицу команд писал сам. И честно замечу протяжные стоны, вперемешку с короткими трелями меня радовали мало. Ситуация хоть была не критической, но и радужной не являлась. Судя по всему на всей линии обороны установилось шаткое равновесие, где перекос в одну из сторон приведет к окончательной победе.

Но проходила минута, за ней еще одна, а ничего не менялось: все та же какофония битвы, изредка прерываемая громом орудий…

Засыпая я наконец увидел в шатре знакомое лицо — Никифор, шлявшийся непонятно где, принес лукошко закрытое от чужого взора полотенцем, расшитым ягодами. От кого он прятал содержимое стало понятно когда пришел мой эскулап. Недобро зыркнул на камердинера и принялся пичкать меня своей отравой. На сей раз я уже был готов к тому, что случится в организме локальный катаклизм, вот только легче от этого не стало. За моими мучениями в тишине наблюдал Никифор: хмурился, сопел, но слова против не сказал.

Впрочем, стоило врачу, перед уходом недовольно глянувшему на камердинера, как он засуетился.

— Что ж это делается, государя отравой немецкой пичкают, страхолюды клятые! Ну ничего, я вам туточки зелья наших травниц принес, не то что эта гадость. Так что выпьете чуток, а потом и бульончика мясного… Знаю, что хочется мясца, да чарочку меда хмельного, но нельзя, рано…

Седовласый дядька в такие минуты походил на наседку возле раненого птенца — кудахчет, суетится и все норовит окружить заботой. Вот только я не птенец и все эти метания Никифора довольно быстро надоели.

— Уймись, — приказал ему.

— Как же ж? — удивился дядька широко распахнув глаза, будто услышал чего-то странное.

— Суеты меньше, Никифор, по делу говори. Как там наши?

— О делах воинских пусть генералы болтают, а мне о здоровье твоем первая забота! — ответил камердинер, и по голосу чувствовалось, что обиделся. — Вона Прошка под шатром болтается…

— Так чего ждешь, зови!

Никифор горестно по-стариковски вздохнул и бормоча под нос нечто неразборчивое вышел наружу. Через несколько секунд подле меня уже стоял чуть уставший, но по-прежнему готовый к битве генерал Митюха. Внимательно оглядев меня он заметно расслабился.

Я почувствовал что внутри разлилась радостная волна — приятно черт побери когда о тебе беспокоятся не только родные, но и друзья с соратниками! По его лицу видел, что его нечто гложет.

— Говори, — командую ему.

И Прохор, вытянувшись по стойке 'Смирно!' приступил к докладу.

В неполные пять минут монолога Прохор умудрился впихнуть целый пласт сражения. Четкие рубленные фразы молодого генерала рисовали картины многочисленных боев на всей линии фронта так же живописно как и панорама Франца Рубо создавшего в моем времени шедевр — 'Бородинская битва'.

Не закрывая глаз представлял себе как батальоны сливаются в полки и двигаются навстречу друг другу, как бьются с иступленной яростью русские и союзники, как падают сраженные кинжальным огнем солдаты в бело-черных, алых и голубых мундирах.

Однако не красочность меня интересовала, главное определилось только когда Прохор закончил говорить. Выяснилось, что у врага от артиллерии остались только легкие кулеврины. А вот у нас сохранились почти все батареи, включая те что находились в люнетах.

Не знаю, что могло бы произойти, если бы казаки-предатели промедлили и ударили к примеру на второй день, когда казалось, что правое крыло дрогнет и клятые имперцы все-таки закрепятся в одном из люнетов. Ох, как хреново мне было наблюдать за тем как едва ли не каждые полчаса крайний люнет переходит из рук в руки, будто мячик в игре. Правда цена 'паса' здесь дюже велика — сотни человеческих жизней. Кровавая игра для взрослых детей…

Да и само сражение с каждой минутой становится все яростней. Особенно это заметно, когда сходятся грудь в грудь отдохнувшие батальоны с обеих сторон. Впрочем русские командиры не просто так бросались с криком 'Ура!' на врага, они умудрялись обхватывать, оттеснять и даже брать пленных, которых скопилось столько, что пришлось отсылать их с сотней калмыков вглубь России. Туда где аккурат не так давно началась стройка очередного участка тракта Москва-Воронеж.

И все-таки хорошо, что казаки предали именно в первый день. Да, звучит не по-людски, да только это та цена, которую мы смогли заплатить. Главное гниль выжгли, да так, что враг не только не взял левое крыло, а угодил в форменный огневой мешок, потеряв за раз больше полка отлично вымуштрованной пехоты.

Вот только за три дня бойни, по недоразумению называемой сражением, положение по всему фронту менялось десятки раз. Оно и неудивительно, особенно если учесть, что с момента предательства казачьего отряда русское войско уменьшилось на семь с половиной тысяч: вместе с предателями из строя выбыло немало бойцов левого крыла, попавших под первый удар.

Однако как бы критично не было положение наши воины держались за позиции крепче, чем оголодавший после долгой зимы волк в нежного молочного порося. Тысячи тел устлали собой некогда никем неприметное поле на Смоленщине. О нем бы и не узнали, если бы нам не пришлось 'закрыть' на нем восьмидесяти тысячную армию врага.

От семи люнетов осталось только три: по одному на каждом направлении, остальные пришлось разобрать, дабы не мешали полевой артиллерии вести огонь по наступающим противникам, особенно конникам, для которых считай половина поля представляла сплошную области маневрирования. Из-за этого фронт пришлось оттянуть чуток назад, сделать продольный огневой мешок, сверху напоминающий трезубый гребень. Перестроение санкционировали на второй день, когда ситуация была аховая и требовалось срочно принять меры, когда казалось, что еще немного и все — русские полки полягут полностью без шанса на победу. Да и лежащий без сил государь оптимизмом не заражал. Пришлось трем генералам: Митюхе, Алларту и Шереметьеву брать ситуацию в свои руки, выправлять положение. Да к тому же драгунский корпус Меньшикова вместе с калмыками здорово подсобил, оттянул на себя большие силы врага в самый опасный момент — во время перестроения, недаром ведь опытные командиры стараются бить в первую очередь встык между полками или на худой конец батальонами. Процесс притирки занимает немало времени в любом отряде, и чем он больше тем сложнее он проходит. Человек хоть и 'стадное животное', но вот размер этого 'стада' подразумевает число много меньшее, нежели размер батальона, не говоря уже о более крупных формированиях!