Сын на отца - Герман Иванович Романов Страница 19

— Ты хоть понимаешь, какое смертоубийство от твоего рокоша пойдет?! Москва гораздо больше Астрахани, восстание в которой я подавлял — зато и был лишен сына Михайло — мой крест в том, и моя вина. И на твою сторону церковь встанет — ведь не отцеубийство творить будешь, а власть на себя брать. А такая ноша кого угодно согнуть может — выдержат ли ее твои плечи, по Сеньке ли шапка?!

— Выдержу, Борис Петрович — многое я понял, когда от смерти сбежал и порчу пережил, что на меня напустили. И не остановлюсь — ибо получил благословение от церкви и матери. И понимаю, что будет, когда шапкой Мономаха на царство повенчаюсь в Первопрестольной!

— Царь гвардию двинет, полки солдатские — раздавит Москву как гнилой орех, все кровью зальет по колено. Тут мало его приспешников, а потому жалеть никого не станет!

— Знаю про то, Борис Петрович, и все понимаю. Токмо не одну Москву ему зорить придется, я по всем городам вот такие манифесты отправлю немедленно, причем их не воеводы и бургомистры, царем назначенные, оглашать будут, а во всех церквях и приходах!

Алексей протянул фельдмаршалу лист бумаги, отпечатанный в глубокой тайне в патриаршей типографии, где работали самые доверенные наборщики епископа Ионы. Старик взял манифест, отошел к шандалу о пяти свечах, и стал читать, беззвучно шевеля губами.

Да, фельдмаршал был стар — шестьдесят пять лет в этом времени почтенный возраст, он был известен всем военным в здешней России, и, главное, имел имя и определенное влияние. И, кроме того, именно он одержал первые победы над шведами в этой войне, и до самой Полтавы командовал русскими войсками, причем не потерпел от неприятеля поражений. Царь Петр пару раз ставил над ним командующих иностранцев — но герцог де Кроа был разбит под Нарвой, а фельдмаршал Огильви так руководил, что русские войска еле вырвались из капкана под Гродно, который приготовил им шведский король Карл XII.

Борис Петрович воевал по старинке, осторожно и с хитростью, и пусть победы были не так громки, но и поражений не было. Так в первом Азовском походе Шереметев командовал войском, что взяло у турок три днепровские крепости, в то время как царь Петр крепко обгадился, не взяв Азов. Вот только победа под Полтавой вскружила царю голову, и он решил, что стал полководцем. Именно самодержец командовал русскими войсками в злосчастном Прутском походе, хотя номинальным командующим оставался Шереметев. Но царь всегда старался не быть в таких делах на первом плане, не брал на себя всю ответственность. И таким «зиц-председателем Фунтом» для монарха оказался старый фельдмаршал, что буквально умолял Петра не идти походом в Молдавское княжество. Там нельзя было найти хлеба и фуража, а господаря Кантемира напрямую обвиняли в обмане.

Однако Петр Алексеевич с охотой влез в приготовленную ловушку, а виноватым в поражении был объявлен номинальный главнокомандующий. В заложники Борис Петрович отдал туркам старшего сына Михаила, боевого сорокалетнего бригадира, которого царь произвел в генералы. И судьба его оказалась трагичной — проволочки с подписанием мира, устроенные царем (и совсем ненужные, как потом оказалось), привели к тому, что турки бросили заложников в жуткие камеры.

Не выдержав трехлетнего заключения, Михаил Шереметев там сошел с ума, и умер на пути в Бендеры, когда его османы все же отпустили на волю. Так отец потерял сына, а царь лицемерно выразил сочувствие старому фельдмаршалу. Борис Петрович от тяжкого горя попросил его отпустить в монастырь, однако в том ему было отказано — и велено служить дальше. И лишь когда после Померанского похода двухлетней давности сил уже не осталось, последовало разрешение удалиться в московскую усадьбу на проживание — находится в лицемерном Петербурге, при царе, которого старик сильно недолюбливал, Шереметев не пожелал.

— Большая кровь прольется, Алеша, вся Русь от твоего манифеста вздыбится и против Петра Алексеевича пойдет. Смута грянет страшная, ведь ты отцу не хочешь уступать и смирение выразить?!

— Мое смирение может закончиться только плахой, Борис Петрович. И я бы пошел на него, если бы прекратились гонения на церковь и народ. Заплатил бы собственной жизнью, перетерпел бы муки пыток — но пошел бы на смерть, заплатив животом своим. Но ведь отец не прекратит свои реформы и не мир принесет народу русскому, меч токмо, а в будущие времена неустройство великое грянет, и народу страшные тягости.

Ведь престол оставить некому, раз меня от наследования отрешили. Петру Петровичу, «братцу» названному, коего царица от Вилима Монса понесла?! Так при нем царем станет Алексашка Меншиков, а тот живо такое воровство устроит, что вся земля наша в его карман войдет. Ты ведь хорошо знаешь окружение царской — и сколько там ворья, что неправдами своими себе богатства великие сколотили?!

Смуты не будет, ибо за нами правда — народ устал от правления петербуржского, со всеми сомнительными новшествами и капризами царскими, да множеством указов, что друг другу противоречат и еще больший беспорядок от них происходит. Так что хочу я этого, или не желаю, но народу такие порядки зело не нравятся и пользы от них мало выходит, один только вред голимый все получают!

— Тогда ты рожден стать царем, Алеша. Но не могу я крестоцелование нарушить, хоть и от дел отрешен…

— Патриарх присягу сложит, и с народа, и с тебя, фельдмаршал. Неужто тогда похочешь в стороне отсидеться?

— Стар я уже, не неволь сейчас, мне подумать нужно.

— Хорошо, — произнес Алексей, а сам подумал:

«Сволочной я человек, подлый, всех вас сдам, чтобы вы осознали, что я вам опора и защита, и деткам вашим малым. Куда деваться ты будешь, граф Борис Петрович, когда тебя людишки из Тайной Канцелярии за горло брать тут будут, и выбора тебе не оставят?!

Как и другим таким, впрочем!»

Глава 17

— Что ты мне хотел поведать, Артемий Иванович?

Князь Ромодановский постарался не дышать, наклоняясь над дьяком — от высохшего телом старика жутко смердило падалью, гнусным запахом тлена пропахла вся комната, где дьяк находился в полном беспамятстве долгие дни — служанки кормили его с ложечки бульоном и киселем. Как он до сих пор не умер, то тайна великая есть — будто коваными гвоздями приказная душа была к телу насмерть прибита.

Страшно смотреть на желтое высохшее лицо с заострившимся носом и впавшими глазами.