Дмитрий Бондарь - Другой путь Страница 2

А Захар уже тянул меня за рукав.

Летняя дискотека под открытым небом в городском парке культуры и отдыха встретила нас запахом пота и сигарет, гоготом местной шпаны и «Барабанщиком» Гнатюка. Я отметил, что еще тридцать лет кудрявый украинский парубок будет петь только «Барабанщика» и «Птицу счастья». И всё — ничего больше он уже не сделает. Будут какие-то песенки, но нынешней популярности ему не достичь никогда.

Ему и другим нашим «звездам советской эстрады» на смену придут группы «Мираж» и «Майский лай», нет, «Ласковый май» — с наивными, плохорифмованными простенькими однообразными песенками, какие-то бесчисленные Саши Айвазовы, Кати Лель… «Вспоминать» дальше мне расхотелось.

Захар моментально ввинтился в притоптывающую толпу, а я остался стоять под деревом. Примерно час я наблюдал за людьми — знакомыми и не очень — и «вспоминал-вспоминал-вспоминал» их будущее. Кто-то был виден весь, кто-то полностью закрыт для меня.

А со сцены наши доморощенные музыканты уже спели «Траву у дома», «Под крышей дома твоего» и взяли короткую паузу.

— Привет, — ко мне неожиданно подошла Нюрка Стрельцова с параллельного потока в институте.

Была она хорошенькая блондинка, с ладной фигуркой и одним существенным недостатком — сильно сосредоточена на комсомольской работе — будто и нечем более заняться девице в девятнадцать лет! И я никак не ожидал ее здесь увидеть — больно ответственно она относилась к своей общественной нагрузке, и на всякие танцы-шманцы времени у нее не было никогда прежде. Несмотря на свою показную деловитость и круглосуточную занятость комсомольскими поручениями, она часто улыбалась, смешно морща тонкий носик. От ее улыбки таяли все, кого я знал, и я не был исключением.

— Привет, — привычно улыбнувшись во весь рот, ответил я и «посмотрел» ее будущее.

После событий 1991 года она вышла замуж за какого-то… бандита, что ли? И это тоже было интересно. Никогда бы не подумал такого про комсомольского активиста Нюрку. И после девяносто первого года она куда-то пропала с моего горизонта — я не знал, что с ней случится после ее замужества.

— Что, Ань, выездная сессия институтского комитета комсомола? Теперь и на дискотеке? — не очень умно пошутил я, уже зная, что она мне ответит. Как знал и причину ее появления здесь.

— Дурак ты, Фролов! — Точно, до 1991 года еще далеко, и ее слова я помню все наизусть. — Я к тебе как к человеку, а ты…

— А я как Буратино — деревянный, ага?

— Хуже! Как то полено, из которого еще не сделали Буратино! Вот! — Пока от известного мне текста мы не отступили ни на букву.

А что будет, если я скажу что-нибудь не то?

— Анька, а пойдем завтра в парк, на лодке покатаемся? — Черт, и все равно я знал, что она мне ответит!

— Завтра не могу, Фролов. У нас отчетно-выборное собрание. Давай послезавтра?

— Не, Ань, — продолжал я свой эксперимент. — Послезавтра я, может быть, уже повешусь от неразделенной любви.

— Вот точно дурак! — Но в ее глазах я заметил интерес. Не тот, что она проявляла к своим товарищам по комсомольской ячейке. — А что я Леньке скажу?

Ленькой звали нашего секретаря институтского комсомольского комитета.

— Дуракам счастье. А Леньке своему скажешь, что человека от смерти спасаешь.

Странным образом я вдруг увидел ее и после девяносто первого. Идущую за чьим-то гробом в июне девяносто четвертого. И потом, еще через пару лет, быстро состарившаяся и осунувшаяся, она вернулась в дом матери, надеясь наладить свою жизнь, но успевшая как раз к тому, чтобы погибнуть вместе с матерью и отчимом в банальном ДТП под колесами КамАЗа с пьяным водителем. Это было так неожиданно, что я поежился. Не знаю, что у нее было в первом варианте будущего, но вот этого — нового, что я только что увидел, я ей не желал.

— Хорошо, — согласно кивнула головкой Нюрка. — А где тогда встретимся и во сколько?

— Не, Ань, — пошел я на попятный, — я вспомнил, действительно, не могу завтра. Лаба завтра сложная. Давай в следующий раз, хорошо? Созвонимся потом.

Я не знал ее телефона, как и она не знала моего — да у нас с мамой его попросту не было, но похлопав ресницами, она согласилась:

— Ладно. А ты здесь один?

— Не, с Захаркой. — Я вглядывался в мельтешащие передо мной рубашки, платья, лица, собираясь найти и позвать приятеля домой.

— С Майцевым? — Она улыбнулась. Мне иногда казалось, что Захарку любили и знали все особы женского пола в городе в диапазоне между пятнадцатью и тридцатью годами. — А где он?

Стрельцова тоже вертела головкой в разные стороны, но я заметил его первым.

Его бледная физиономия мелькнула за танцплощадкой, там, где обычно ошивалась местная шпана. Была она испуганной и какой-то… просящей, что ли? Не медля ни секунды, я сорвался за ним, даже не попрощавшись с Нюркой.

Посчитав, что непременно увязну в толпе танцующих, я обогнул ее бегом и выскочил на небольшой пустырь за сценой дискотеки, огороженный с трех сторон кустами, а с четвертой — задником сцены.

Захар сидел на единственной скамейке, стоящей посреди заплеванного шелухой подсолнечника пространства, а над ним нависали с трех сторон Васек Глибин и пара его дружков — Жбан и Гоша. В опущенной голове Захара читалась какая-то обреченность.

— Я тебе говорил, студент, к Ольке не подкатывать? — Васек перекладывал из руки в руку полупустую бутылку «Жигулевского». — А ты сильно умный, не хочешь слушать, что тебе уважаемые люди говорят, да?

— Да чего ты, Васян? — Жбан отвесил оплеуху моему товарищу. — Чего языком молоть? Сунь ему в морду пару раз для памяти! Или, давай, я суну?

— Заткнись, Жбан. — Глибин отхлебнул пива и передал бутылку Гоше. — Если б я хотел ему в морду зарядить, я бы так и сделал. Но мне нужно, чтобы он к Ольке не лез.

— Смотри-ка чо! — Это Гоша заметил меня и не преминул подать голос.

— А, Серый! — обрадовался Васек. — Подходи, поможешь объяснить твоему другу, что такое хорошо и что такое плохо.

Не то чтобы мы были с Васькой приятелями — просто когда-то давно ходили в один детский сад и с тех пор здоровались при встречах. Если выпадала возможность — выручали друг друга по мелочи, но никогда никаких совместных дел не водили.

Я не торопясь пошел к нему, всматриваясь в будущее этой троицы. Жбану осталось жить шесть лет: уйдя в рэкетиры, он очень быстро окончательно оскотинился и потерял разум — «наехав» на сына начальника городского УВД, он подписал себе очень серьезную статью и так и сгинул где-то на лагерных пересылках. Гоша стал одним из первых городских легальных коммерсантов-кооператоров, но потом, в 1994-м, его магазин сожгли, а его самого закопали в лесу живьем его же прежние друзья. А вот Васек стал Героем Советского Союза за неизвестный подвиг, совершенный в 1988-м в Афганистане. Посмертно. И прибыл в родной город в закрытом гробу. Я буду пить водку на его похоронах. В военкомате его фотографию повесят в короткий ряд районных героев.

— Отпусти его, Вась? — Я был само добродушие.

— Не, Серый. Никак не можно. — Васек выпустил сквозь щель в зубах струю слюны. — Он опять к Ольке лезть будет.

— Тебе-то что? Она ж не твоя подружка? — Я уже стоял в паре метров от него и видел, как разошлись в сторону его помощники, а с противоположной стороны пустыря показались еще двое — Женек Панама и Сема.

— Да, не моя. — Отрицать известный всем факт Глибин не стал. — Братки моего девка. А пока он в армии, к ней всякие лезут. Ведь он когда вернется — разбираться не станет, просто порежет твоего Захарку и все. Я против этого. Лучше уж я твоему дружку по бестолковке настучу для вразумления. Жив останется, да и Саньку от тюрьмы уберегу. Что-то имеешь возразить?

Подошедшие Женек и Сема остановились возле Гошки и протянули руки за семечками, которыми и были щедро одарены.

— Она-то знает о том, что она Санькина подруга? — Васькиного брата я знал — он был старше нас на год и дурнее Жбана раза в три: втемяшил в свою голову, что эта Олька принадлежит ему, и ушел в армию, пообещав прибить любого, кто будет с ней «крутить любовь».

Я уже знал, что именно после этих слов начнется драка, и был к ней готов: подкравшийся сзади Жбан получил каблуком по голени и взвыл, падая на спину и хватая обеими руками ушибленную ногу. Я видел, как Захару прилетела смачная оплеуха в левый висок, и я знал, что он упадет со скамейки, а Васек с тощим Панамой бросятся его топтать, предоставив меня Семе и Гошке. Меня такое продолжение не устраивало — в нем мы с Захаром, избитые и грязные, в шелухе и соплях брели домой, распугивая прохожих.

Поэтому в руке моей оказался ключ от квартиры, и я ткнул им набегавшему Гошке в ребра, уже зная, что ничего опасного не произойдет.

Гошка схватился за бок и заорал:

— Он меня порезал, сука, порезал!!!

Сема удивленно остановился, оглянулся и сразу же получил двойку в корпус и тем же ключом в нос. Он что-то замычал, а из разодранной губы брызнула кровь.