Ян Мортимер - Заложники времени Страница 2

В шести милях от Хонитона мы остановились, чтобы перекусить черствым хлебом и сыром. Мы ели в молчании. Примерно в пятидесяти ярдах от дороги я заметил еще одного мертвеца. На нем была охристая туника. Он, скорчившись, лежал посреди вспаханного поля, настолько сливаясь с землей, что поначалу мы его даже не заметили. Только когда на него спикировала ворона, я обратил внимание на небольшой холмик и разглядел ногу и плечо мужчины.

Уильям вытер рот и поднял свою суму.

– Пошли?

Я видел, как ворона поднялась и полетела прочь. Я смотрел на замерзшую красную землю, серое небо, труп посреди поля и гадал, не постигнет ли и нас та же судьба. Кто похоронит этого человека, когда чума кончится? Его труп будет лежать здесь, медленно погружаясь в землю, потом пойдут дожди, и дикие кабаны и другие звери найдут тело и растащат кости. Если лиса утащит череп в лес, то крестьянин, который наткнется на эти останки, вспахивая поле, даже не поймет, принадлежали ли они человеку или зверю.

Я подхватил свою суму и пошел вслед за Уильямом.

Кем был тот человек на поле? Простой, безымянной вещью. Мне казалось, что я сжимаю голову руками – только щеки мои сжимали не руки, а две недели постоянного страха. Может быть, я сошел с ума? Но разве можно в эти дни сохранить рассудок? Сдерживаться мне помогало только одно – я понимал, что не могу позволить своей жене, Кэтрин, увидеть меня в таком состоянии. Я твердил себе, что нужно идти быстрее и дышать дарованным мне Богом воздухом, чтобы вернуться к ней.

В Солсбери жил еще один резчик по камню, Джон, Джон Комб. Он подхватил чуму одним из первых в городе. До болезни Джон был человеком разговорчивым и трудолюбивым. Он вечно крутил в руках свой резец, подбрасывал и ловил его. Но за неделю до этого на стройке объявили перерыв, и он не ходил на работу. Когда же он вернулся, то был мрачным и рассеянным. Он три или четыре раза ударял своим резцом, а потом замирал на месте. Однажды, когда мы работали рядом, я заметил его отсутствующий взгляд и спросил, что его беспокоит. Помолчав, он сказал мне, что несколько дней назад заметил болезненную припухлость под правой рукой и понял, что это чума. Он сразу же ушел из собора и направился на север, к Великому кругу. Дошел он туда почти в темноте. Джон бродил вокруг камней и молился Богу, дьяволу, любому, кто мог услышать и спасти его. И когда он стоял там, то неожиданно почувствовал, как кто-то очень сильный обхватил его сзади и зажал ему рот, чтобы он не закричал. А потом он услышал зловещий шепот: согласен ли он продать свою вечную душу в обмен на выздоровление смертного тела и долгую жизнь? Или лучше ему будет умереть на дороге, возвращаясь в Солсбери? Джон ответил, что готов продать душу. Хватка ослабела. Через два дня после нашего разговора Джон поскользнулся на мокрых деревянных лесах и упал с высоты восьмидесяти футов. Я видел это с земли. Тело Джона дважды ударилось о леса, а потом тяжело рухнуло на землю. Я был уверен, что он погиб, но он всего лишь сломал правую руку и ребро. Костоправ сказал, что с ребром сделать ничего не может, но для жизни это неопасно. А рука быстро заживет, потому что перелом несложный. Все твердили, что выжить Джону удалось лишь чудом.

Уильям обернулся и сказал:

– Давай заглянем к Элизабет Таппер. Думаю, ее поссет[1] пойдет нам на пользу.

Я следил за движениями его плеч и головы, меня зачаровывала его целеустремленная походка человека, привыкшего делать то, что ему захочется. Я был не в восторге от его предложения. У Элизабет было двое детей, а мужа никогда не было. А ведь всем известно, что чума в первую очередь поражает грешников. Уильям относился к Элизабет с той же добротой, что и к другим женщинам. Честно говоря, он щедр по отношению ко всем, не только к женщинам. Но я не понимал, почему он поддается своей порочной натуре и навлекает проклятие на наши головы.

Да, конечно, я все знаю. Уильям скажет, что в этом-то и заключена разница между нами: он считает, что законы пишутся людьми, а не Богом, и в глазах Господа нет греха в нарушении человеческих законов, поскольку законы эти – вещь чисто земная и светская. Уильям считает, что Библию написали люди и люди же ее толкуют, поэтому нарушение записанных в ней законов не является преступлением против Бога. А в Ветхом Завете говорится, что многие великие, святые люди имели много жен. Он говорит, что грешник, который знает, что поступает греховно, верит, что попадет в ад, и ад будет ему по вере его. Человек же, который согрешил случайно, имея чистые намерения, ничем не пятнает души своей.

Я с Уильямом не согласен. Я верю, что Бог создал этот мир таким, каким хотел его видеть. И если человек пятнает мир Божий своими грехами, то мир будет запятнан – даже если грешник не собирался сбиваться с пути праведного. Да, конечно, Элизабет Таппер – женщина привлекательная, хотя ей уже больше тридцати. Но если Бог хранит ее красоту, то делает это для мужа, а не для путников, которые забредают к ней с несколькими монетами в кармане. О ней и детях должен заботиться честный человек, а не какие-то сомнительные бродяги.

Но я ничего не сказал. Я и сам не ангел. Несколько лет назад, когда я работал на строительстве собора, в Эксетер приехал Уильям, и мы с ним отправились на постоялый двор «Медведь» возле Южных ворот. В тот вечер мы страшно напились, а потом прямо при свечах произошел акт физической любви, о котором я всегда сожалел. Для меня тот вечер был цветком времени. Зеленая невинность дала бутон желания, который за несколько часов распустился и мгновенно увял, превратившись в отвратительную слизь.

А в тот момент мне хотелось только одного: оказаться дома, рядом с моей Кэтрин, у нашего очага, где весело потрескивают поленья. Мне хотелось рассказать ей о том, что я чувствовал, бродя по миру, охваченному чумой. Я хотел поделиться с ней всем. Я хотел, чтобы она рассказала мне о своих чувствах. Я хотел, чтобы наши страдающие сердца утешили друг друга и слились в нежном объятии. Я хотел, чтобы величайшие испытания мы встретили вместе, а не порознь.

Небольшой дом Элизабет Таппер располагался чуть в стороне от дороги. Он был построен в старинном стиле: две изогнутые балки располагались по обе стороны крыши. Вблизи было видно, что основание стен, где бревна входили в землю, уже тронуто гнилью. Да и побелку стоило бы обновить. Кое-где солома провалилась внутрь, в других местах – поросла мхом. Крыша наверняка течет. Большинство девонцев давно снесли бы такой дом до основания и построили новый, с квадратным деревянным каркасом на каменном фундаменте и прочными, теплыми стенами. Но у Элизабет не было денег, а бейлиф не знал жалости. Она и жила-то здесь, на самой окраине поместья, потому что ее не хотели видеть в деревне.

Но должен признать: у нее отличный, ухоженный огород – много капусты, порея, высокие стебли лука и бобов. Такой запас сегодня должен быть у каждого: в конце лета урожай может мгновенно погибнуть, а зимы становятся все более суровыми. Огород может стать для семьи настоящим спасением.

Уильям вошел в дом первым, а я остановился, чтобы полюбоваться огородом. И тут я услышал его крик.

Такой крик я слышал лишь раз в жизни, много месяцев назад. Тогда, в день нашей победы при Кресси, Уильям кричал над телом своего друга. Уильям не любит показывать своих чувств никому и, уж конечно, своему младшему брату. Свою боль он держит в себе.

Я вбежал в дом. Там было темно, пахло дымом, прокисшим элем, луком и беконом. И еще сухой лавандой, которую для аромата добавляли в камыш на полу. Привыкнув к темноте, я увидел в конце зала перегородку. Дверь вела во внутренние помещения. Там неподвижно стоял Уильям. А рядом с ним женщина, почти такого же роста, как и он. Я даже не думал, что Элизабет такая высокая. Но потом я понял, что она не двигается. Она стояла совершенно неподвижно, опустив руки и склонив голову набок под странным углом.

Ноги ее висели в четырех дюймах от земли. В четырех дюймах. Всего ладонь отделяла жизнь от смерти.

Я сразу же подумал, что ее ограбили или изнасиловали и убили, повесив на балке собственного дома. Но у нее нечего было взять. Она была самой обычной женщиной – кому понадобилось убивать ее. А потом я спросил себя: где же ее дети?

Я подошел ближе. Глаза Элизабет были открыты, они смотрели в вечность, вошедшую в ее дом. Я перекрестился и прочитал молитву за ее душу, а потом еще одну, за собственную жену и детей.

Порыв ветра качнул дверь. Она заскрипела и почти закрылась. Прислоненная к стене щетка упала на пол. Я подошел к двери, поднял щетку и подпер дверь поленом, чтобы она не закрывалась, – иначе в комнате было слишком темно.

Уильям не двигался. Он сам окаменел, как труп. Я подошел к очагу и наклонился пощупать пепел: он все еще был теплым. Я слышал, как молился Уильям: «Benedicat vos omnipotens Deus Pater et Filius et Spiritus Sanctus». Приходский священник учил нас молитвам. Уильям перекрестился. Я тоже. Мы хором произнесли: «Аминь».