Юрий Валин - Десант стоит насмерть. Операция «Багратион» Страница 20

— Говоришь, слуцкий камешек? Ладно, сторгую пяток. Луком возьмешь?

Михась поторговался для приличия, выклянчил и пару бурачков.

— Щас к соседке схожу, баба мне бурака должна, — засуетился хозяин. — Мож, и она кремешков возьмет…

Оставшись в избе, Михась засомневался — чего одного оставили? Не те времена. Изба хоть и поганая, но вещи есть. Вон и огниво хорошее на столе хозяин бросил. Не так что-то. Поколебавшись, Михась пошел в сени. Но выйти не успел; дверь распахнулась — от толчка Михась отлетел, сшиб кадку и затылком о стену приложился. Сгребли за ворот:

— Этот сучонок?

— Он самый. Кремешки, говорит. Слуцкие.[38] Верное слово, Михайло Демитрович, шпионит и выглядает. Взгляд экий паскудный…

Михась соображал, что драпать нужно, но отшибленную башку так ломило, что в глазах аж темнело.

Волокли по улице, от пальтеца пуговицы отлетали, а Михась едва успевал ногами перебирать. Но от свежего воздуха полегчало. Два мужика вели: у того, что тезка и за ворот держал, на брюхе висела кобура. У второго повязка полицайская, за плечом самозарядка. Сзади семенил-поспешал охотник до кремешков — подвывало бобиков, чтоб ему марципан в жопу…

Вывернуться никак не получалось: лапища у пузана была что клещи. Михась хотел было сесть на колени, но так ловко по боку вдарили — аж ко рту горечь всхлынула. Втащили в управу, здесь было еще двое полицаев, поднялись почтительно. Михайло Демитрович брякнул на середину стул:

— Ну?

— Дяденьки, да вы чего? — заблажил Михась. — Сироту за что?

Пузан сел на стул, оглядел пленника и, закуривая, кивнул:

— Сирота, гришь? Тут не врешь, стало быть. Ну, сегодня ваш сучий род окончательно и запечатаем.

— Та вы чего, пан начальник? Я ж с Прихаб, меня…

— Хавло закрой. — Толстяк глянул через плечо, туда, где полицай потрошил мешочек с кремешками и прочим. — Что там?

— Кремешки, иглы старые. А вот глянь, Михайло Демитрович, ниточки-то хороши.

Начальник, — по выговору и повадке понятно, что приезжий, не иначе как из Могилева, — поковырял ногтем клубок белых ниток, пыхнул цигаркой:

— Хорошо живем, хлопец. Богато. Думаешь, я тебя выспрашивать буду? Нет, сам заговоришь. Даже запоешь. Один шел, а?

В животе Михася похолодело. Уверен толстяк. Нитки, конечно, со строп парашютных. Но мало ли, они в вёсках вовсе не редкость. И шелк парашютный найдется, и стропы расплетенные. Меняют партизаны, жизнь сейчас такая. Нет, на испуг берет…

— Дяденьки, а чего я сделал-то?

Михайло Демитрович усмехнулся:

— Брось, хлопец. Я ж вас, бандюг, насквозь вижу. И на года скидку не делаю — вас, гнид краснопузых, еще в люльках давить надо. Ишь, «дяденьки», а самого кривит, словно говна глотнул. Так к кому шел? Говори, недосуг мне, ехать пора.

— С собой выродка возьмем? — спросил полицай с самозарядкой.

— На что? Что он знает? Не радист, не командир. Комсомол-недоросток. Узнаем, к кому шел, да стрельнем их рядом. Было б время, — Михайло Демитрович, усмехнулся и кивнул на нитки, — я б волчонка за яйца подвязал, да на холодке подвесил.

— Да чего я сделал?! — в отчаянии вскрикнул Михась.

— Руки ему скрутите. Спереди.

Михася двинули под колени, содрали пальтецо, закрутили руки куском веревки — хлопец вроде дергался, да куда против троих здоровых.

— Сюда шагай, — главный скрипнул стулом, отодвигаясь к столу. Михась от толчка чуть не сшиб лампу, с трудом устоял, опершись локтями о столешницу, покрытую бархатной, в прожогах и пятнах, скатертью. Михайло Демитрович придержал лампу, посапывая, нагнулся, зашарил за голенищем…

«За ножом полез», — понял Михась.

Но толстяк достал не нож, а неширокую стамеску с хорошей ореховой рукоятью. Повертел, попробовал острие.

— Значит, так, хлопец. Я тебя десять раз спрошу. Не, десять ты, положим, никак не сдюжишь. Ну, по ходу посчитаем. Так к кому шел?

Михась смотрел в широкую рожу — стриженые рыжеватые усы у гада-тезки пошевеливались, словно там эскадрон вшей в засаде топтался. Глаза у начальника спокойные, в углу левого капля гноя засохла. Придавил кисть пленника к столу, за два пальца взял — выкручивать будет.

— Да я сделал чего? — пробормотал Михась.

Ус чуть дернулся, по столу стукнуло негромко. Боль уж потом дошла, когда гад стамеску из крышки выдернул и Михась свой палец увидел. На ладони он вроде крупнее казался…

Боль била через локоть и выше, в самую голову. Михась выл и смотрел: на палец, лежащий среди прожогов скатерти, на прореху на правой ладони, где вместо среднего пальца кровь лила. Вырваться не давали, затыкая вой, сунули в зубы тряпку.

— Ты кровь-то пережми, — посоветовал Михайло Демитрович. — Пока есть чем.

Михась пытался стиснуть пальцами целой руки плоть у обрубка, та дергалась, брызгала.

— Вот и ладно. — Полицай отер стамеску о скатерть. — Напачкали, однако. Дальше по порядку считаем или другую длань попробуем? Ты выбирай да сам подставляй как истинно сознательный. Куда шел-то?

…Олежка потом говорил, что свистнул, предупреждая. Михась ничего не слышал, просто пытался лбом боднуть-ударить ненавистную харю. Михайло Демитрович встретил ту попытку кулаком. Встречный удар вышел столь сильным, что полицаи отброшенного мальчишку на ногах не удержали. Михась сел между их ног. Смутно слышал, как стекло звякнуло — стукнуло по стене, потом по полу — рубчатое тело лимонки подпрыгнуло у ножки стола…

— Лягай!.. — завопил кто-то из полицаев. Конец вопля в вспышке затерялся. Ахнуло…

От осколков Михася прикрыла тумба стола и полицайские ноги. Рвануло руку выше локтя, но оглушенный Михась вскочил, плечом оттолкнул оседающего на пол полицая и вслепую, сквозь дым, бросился к окну. Споткнулся, бухнулся локтями о подоконник, лбом вышиб остатки стекла, поднатужился, протискиваясь в узкую створку. Плечи были уже на холоде, ноги дергались в дыму — все казалось, сейчас ухватят за лодыжки. Но в избе лишь стонали и дымило. Михась, наконец, перевалился, распоров ногу, бухнулся в снег…

— Тикай! — завопили из-за штакетника полисадничка — поднялась тощая фигурка Олежки, отчаянно взмахнула рукой. Михась, спотыкаясь, кинулся вдоль сруба, полез через сугроб к забору… Внутри управы опять бабахнуло…

— Партизаны! — заорали у коновязи, стукнул винтовочный выстрел.

Михась бежал по улице, прижимая к животу искалеченную ладонь. Жгло локоть, жгло распоротую стеклом ногу, но острее боли в отсутствующем пальце ничего не было…

Встретились у захоронки. Валялась пустая сумка. С гранатами Олежка разобрался, а из мудреной «Астры» пальнуть так и не решился.

— Лапоть-то, лапоть где? — прыгал Олежка.

Михась, где потерял лапоть, не знал — пока бежал в круговую по снегу, разутая нога вроде и не чувствовалась. Сейчас ступня вообще закостенела. Лямкой сумки и полой рубахи перетянули ладонь — кровь сочилась, но меньше. Полоса, отодранная от рубахи, пошла на предплечье, задетое осколком гранаты. Порезанное бедро так и оставили.

— То вообще голышом пойдем, — простонал Михась…

Они уходили через лес, Михась временами снимал с босой ноги сумку, и Олежка пыхтел, растирая раненому товарищу ступню. У Прихаб Олежка завернул к проверенному деду, а Михась захромал в обход деревни. Шел и думал, что из малого связной выйдет куда повезучее дурного Поборца, мальчишка вон как быстро соображает… Ушли. Олежка тогда мешок притащил и пару стоптанных чуней. До «маяка» добрались. Михась ничего себе даже и не отморозил.

Лечили Поборца долго, даже в лазарете держали как тяжкораненого. На ноге и выше локтя порезы были ерундовые, ну, а клешня… Клешня и есть. А от отправки на Большую землю Михась все-таки отбрыкался. Перевели в хозроту, «безоговорочно», как припечатал комиссар. Ну, привычное дело. Безоговорочного-то на войне мало бывает.

Олежка Тюха особо везучим связным так и не стал. В марте немцы нагнали полицаев и устроили большую гонялку. Жестокие дни были. При выходе из кольца часть бригадного обоза оказалась отрезанной. Олежка с мамкой и сестрой в той части обоза и оказались. А может, и выкрутился Тюха по малолетству? Он и росточка-то был… гранатометчик метровый. Зуб тогда сломал, чеку силясь выдернуть…

Многим людям остался должен Михась Поборец. Это только сама война никогда в долг не берет — ей все должны. Но вот чего она, стерва, с малых и с баб по полной взыскивает? Вроде дело мужское, так нет, всех подряд круг за кругом выкашивает.

Уходил батальон, шагали замыкающими молчаливый взводной Фесько и рядовой хозяйственник, «анархист с ин-фа-н-тильным уклоном», как однажды обозвал упертого Поборца комиссар бригады. Михась мысли о долгах отложил, размышлял о том, как важно правильное направление назначить. В политическом смысле. Если в индивидуальном, так каждый хлопец, у кого ума хоть малость имеется, свою тропку выберет. Или не так? Всем командир-комиссар нужен или только особо блудящим гражданам?