Дмитрий Беразинский - Путь, исполненный отваги Страница 20

Нынче профессор Каманин проживал на престижной улице имени Пулихова, в роскошной пятикомнатной квартире. Перспективному профессору с видами на академика полагался отдельный кабинет, спальня, спальня для сына, спальня для близнецов, плюс теоретическая комната для домработницы. Итого пять комнат. Отдельно нужно сказать о кухне. Во времена всемирного «кукурузника», Никиты свет Сергеевича, считалось, что люди будущего (коммунизма) будут питаться в столовых, а на «куфню» забредать рано утром и поздно вечером в поисках чайку. Посему максимально отводимое место под этот едва ли не самый важный уголок дома выражалось скромной цифрой, в шесть квадратных метров, на которых двум стоящим человекам и холодильнику приходилось весьма туговато и тесно, словно танкеру «Сиввайз Джайент» в Суэцком канале.

Опять-таки в целях экономии вертикальной канализации (так называемых стояков) рядом с кухней располагался санузел, создававший множество пикантных ситуаций. В то время, когда один человек на «куфне» совершал процесс принятия пищи внутрь, другой в санузле занимался делом таки совершенно обратным, причем второй старался не обращать внимание на чавканье, доносившееся с «куфни» через тонкую стенку, а первый этим самым чавканьем старался изо всех сил заглушить мощный саунд, доносившийся из санузла.

Элита подобных «удовольствий», разумеется, была лишена. Туалет, как и положено, располагался в самом конце коридора, недалеко от спален, а кухня (не «куфня») имела подобающий шестнадцатиметровый размер и позволяла, не напрягаясь, усесться за стол человекам десяти. Стол, естественно, стоял посредине, словно на американских буклетах. Вся квартира Каманиных имела «полезную площадь» в сто двадцать квадратных метров, тридцать из которых отводилось род зал (комнату для приема гостей).

Попавшей в первый раз в подобную квартирку Инге показалось, что она очутилась в повести Булгакова «Собачье сердце». Тем более увидев на двери бронзовую табличку с тисненой надписью: «Профессор Каманин Алексей Михайлович».

— Пэ... рэ... о... неужто пролетарий? — притворно удивилась она.

— Там после «о» идет пузатая двубокая дрянь! — раздался сзади мелодичный женский голос.

— Маша! — воскликнул Ростислав. — Ты откуда?

— К Гавронам ходила, Ватсон. Видишь, в шлепанцах я.

Парень полуобернулся к Инге и улыбнулся.

— Вот это и есть — Маша. Жена отца и королева нашей квартиры, естественно, вместе с кухней. А это, Маша, Инга — сокурсница. Прошу любить и жаловать.

— Давайте, молодежь, в квартиру проходите! — сделала Маша приглашающий жест. — Там разберемся.

— Маша, — уже в квартире спросила Инга, — а как вас по-отчеству?

— Для нее что по-отчеству, что по-матушке — одинаково!

Девушка недоуменно глянула на него.

— Нашей Марии нравится западный стиль общения. Можно называть Машей, но на «вы».

— Обращение «Мария Николаевна» мне в детском саду опротивело, — пояснила молодая женщина, широко улыбаясь. — «Николаевна» — слишком по-колхозному. Я ведь не бригадир в полеводческом летучем отряде номер три по скоростной уборке моркови...

— Еще Маша не любит, когда к ней обращаются по половому признаку, — сообщил Каманин-младший.

— Это как? — не поняла Инга.

— А вот так, — фыркнула Маша и внезапно протянула гнусавым голосом завсегдатая гастрономов: — Девушка!!! — от неожиданности Инга подскочила.

— Ну вы даете!

— Это не я, — еще раз фыркнула Маша, — у Чехова в пьесе «Медведь» Смирнов тоже похоже вопил.

— Человек!!! — басом проревел Ростик. Подскочили обе.

— Шаляпин недорезанный, — сказала Маша, держа ладонь у сердца, — хорошо, хоть девочки в школе, а не то...

Парень засмеялся и, взяв Ингу за руку, повел ее по широкому коридору, по дороге продолжая гудеть шаляпинским басом известную песню Преснякова из фильма «Фантазии Веснухина».

Спит придорожная трава...

— Очень похоже! — ядовито прокомментировала девушка, когда прозвучали последние слова о мальчике, выпившем молочка и неизвестно отчего забредившего островами. — Вовку Преснякова наверняка бы хватил кондратий. А это все ваши книги?

Весь десятиметровый коридор справа и слева занимали высокие стеллажи, сплошь заполненные книгами. Слева в углу сиротливо притаилась алюминиевая стремянка с деревянными лакированными ступеньками.

— Есть версии, что не наши? — тут же спросил парень. — Вот этот «Ремарк», кажется, соседский... — Ростик указал на экземпляр «Триумфальной арки» в шикарном кожаном переплете. — Отличная, между прочим, глянцевая бумага!

Девушка внезапно обернулась к нему.

— Ты опять? — укоризненно спросила она. — Ты ведь обещал.

— Когда это? — искренне удивился он, но, увидев, что Инга расстроена, поправился: — Ну-ну! — утешительно произнес парень. — Не забывай, что мне всего лишь пятнадцать лет. Завтра исполнится.

— Да ну? — хмыкнула Инга. — Иногда мне кажется, что ты на десяток лет старше нашего Кириллова.

Профессор Переплут внутри Ростислава прикусил себе язык мощными челюстями бульдога. Все-таки нужно поосторожнее с этой девицей. Не у всякого пятнадцатилетнего пацана хватка Дика Сэнда[4]. Он улыбнулся и прошамкал:

— О да, прелестное дитя! На самом деле мне через два года — ровно сотня.

— Вы хорошо сохранились, — промурлыкала Инга, — молоды до неприличия! Не расскажете мне как-нибудь о тысяча девятьсот семнадцатом?

Ростислав жестом пригласил Ингу войти в его комнату — помещение квадратов двадцать, веселившее глаз чешскими фотообоями с изображением водопада Анхель.

— Как все-таки насчет семнадцатого года? — спросила она, с интересом озираясь вокруг.

У широкого окна располагалась видеодвойка G-50 от фирмы «Panasonic»: телевизор на двадцать девять дюймов и мультисистемный видеомагнитофон. Рядом у стены стоял аквариум литров на триста, в котором меланхолично плавали два вида рыб: одни с выпученными, словно от запора, глазами и другие — пышнохвостые, отсвечивающие яркой желтизной.

— Чего это они такие глазастые? — удивилась девушка.

— Это телескопы, а другие — вуалехвосты, — терпеливо принялся объяснять парень.

— А золотых рыбок нет? — задала она очередной вопрос.

Ростислав фыркнул.

— Обе эти разновидности не что иное, как так называемые золотые рыбки. Желаний только они выполнять не могут. Хотя ухой я им не грозился. Сейчас вот помещу в аквариум кипятильник, посмотрю, как они запоют!

— Не нужно! — воскликнула Инга. — Живодер! Ты мне, кстати, так и не рассказал про семнадцатый год!

Каманин выпятил вперед подбородок и загнусавил, отчаянно шамкая:

— О, это было страшное время! В разгаре Первая мировая война, Миколка-паровоз Второй подписывает 2 марта в Пскове отречение от престола, прямо в личном вагоне. Великий князь Михаил отпихивается от чересчур тяжелой короны руками и ногами. Со 2 марта по 25 октября сменяется четыре состава Временного правительства. Летом в районе железнодорожной станции Разлив в стогу сена скрываются товарищи Ленин и Зиновьев (они же Ульянов и Радомысльский). В сентябре выходит из тюрьмы на свободу знаменитый бунтарь и нигилист Лейба Бронштейн; весь сентябрь и начало октября он активно поднимает массы на борьбу и фактически становится главарем Октябрьского переворота.

— Погоди-погоди! — перебила его Инга. — Ни о каком таком Лейбе Бронштейне я не слышала! Что за неизвестная фигура?

— Ну как же! — добродушно засмеялся Ростик. — Лейба Бронштейн — он же Лев Давидович Троцкий, замоченный в сороковом году товарищем Меркадером. В Мексике. Естественно, по приказу товарища Джугашвили. Естественно, семнадцатый год заканчивается бегством всех более или менее умных людей за кордон. Вот и вся история.

Инга подошла к аквариуму, щелкнула пальцем по плексигласу, посмотрела на реакцию рыбок.

— Ты по жизни пессимист или от нехватки материнской любви? ...Ой, извини, кажется, я что-то не то ляпнула.

— Ничего, — махнул рукой Каманин, — мать здесь ни причем. Ты про Карлсона читала?

— Читала, — ответила она, — хотя не совсем понятно, причем здесь этот летающий гой.

— Сам-то он ни при чем. Просто по ходу чтения выясняешь, что у простой шведской семьи Свантесонов была квартира в пять комнат, помимо столовой и гостиной. Куфня, естественно, не в счет. И жили они в четырехэтажном доме, где был лифт. Ты видела когда-нибудь в хрущевке лифт? Или столовую в пятикомнатной квартире для обычной советской семьи? Не смотри так по сторонам! Мой батька принадлежит к элите общества вполне заслуженно! Иначе при соответствующем «ай-кью» он бы ютился в свинарнике для молодых специалистов.

— Ну ты и разошелся! — сказала девушка. — Я тоже читала Линдгрен, но на подобные мелочи внимания не обращала...

— Ничего себе, «мелочи»! — голосом великим возопил Ростислав. — Жизнь наша — цепь, а мелочи в ней — звенья!