Синклер Льюис - У нас это невозможно Страница 20

Тем не менее они продолжали помещать эти снимки.

Потому что полковник Дьюи Хэйк был почти такой же колоритной фигурой, как сам Бэз Уиндрип.

Семья Хэйка, проживавшая в Теннеси, пришла в упадок; один его дед был генералом-конфедератом, а другой, некий Дьюи, происходил из Вермонта; сам Хэйк работал сборщиком хлопка, потом стал телеграфистом, затем окончил университет Арканзаса, а затем юридическую школу Миссури, был адвокатом в деревне штата Вайоминг, а затем в Орегоне; во время же войны (в 1936 году ему было лишь 44 года) служил во Франции, в пехоте, был капитаном. Когда он вернулся в Америку, его выбрали в Конгресс, и он стал полковником милиции. Он изучал военную историю; научился водить самолет, стал боксером и фехтовальщиком; держался он прямо, словно аршин проглотил, но улыбка у него была приветливая; он в равной мере нравился строгим армейским офицерам высших рангов и таким головорезам, как мистер Шэд Ледью, этот калибан Дормэса Джессэпа.

Хэйк бросил к ногам Бэза даже самых строптивых, тех, кого особенно раздражала надутая важность епископа Прэнга.

Между тем Гектор Макгоблин – ученый доктор и дородный поклонник бокса, соавтор Сарасона по сочинению предвыборного гимна «Старый мушкет достаньте» – специализировался на агитации среди университетских профессоров, ассоциаций преподавателей средней школы, профессиональных бейсбольных команд; он выступал на боксерских рингах, на собраниях медиков, на летних занятиях в университете (где известные литераторы обучали писательскому ремеслу старательных, но безнадежных неудачников), на турнирах по гольфу и тому подобных культурных собраниях.

Но искушенный в боксе доктор Макгоблин подвергался опасности в предвыборную кампанию больше, чем все остальные ее участники. На митинге в Алабаме, когда Макгоблин вполне убедительно доказал, что в негре должно быть по меньшей мере 25 процентов «белой крови», чтобы он мог достичь культурного уровня продавца патентованных лекарств, произошла потасовка – на митинг, а потом и на дома богатых белых напали цветные под предводительством негра, служившего в 1918 году на Западном фронте капралом. Лишь красноречивое заступничество цветного священника спасло Макгоблина и горожан.

Воистину, как сказал епископ Прэнг, апостолы сенатора Уиндрипа проповедовали теперь его евангелие повсюду, даже среди язычников.

Но Дормэс Джессэп в разговоре с Баком Титусом и отцом Пирфайксом выразился иначе:

– Это то, что у ротарианцев называется революцией.

XI

Когда я был мальчишкой, одна моя учительница, старая дева, частенько говорила мне: «Бэз, ты самый большой олух в школе». Но я заметил, что она ругала меня гораздо чаще, чем хвалила других ребят за сообразительность, и я стал самым популярным учеником в приходе. Сенат Соединенных Штатов поступает примерно так же, и я хочу поблагодарить многих напыщенных дураков за их замечания в адрес вашего покорного слуги.

«В атаку». Берзелиос Уиндрип.

Но среди язычников были и такие, что не обращали внимания ни на Прэнга, ни на Уиндрипа, ни на Хэйка, ни на доктора Макгоблина.

Уолт Троубридж проводил свою предвыборную кампанию так спокойно, как будто был совершенно уверен в победе. Он не жалел своих сил, но он не оплакивал «забытых людей» (в молодости он сам был одним из них и находил, что это вовсе не так уж плохо) и не впадал в истерику в баре специального поезда, пунцового с серебром. Спокойно, настойчиво он разъяснял, выступая по радио и в некоторых больших залах, что он стоит за лучшее и более справедливое распределение богатств, но что достичь этого можно путем упорного подкопа, а не с помощью динамита, который разрушит больше, чем следует. Нельзя сказать, чтобы все это было слишком увлекательно. Да экономика и редко бывает такой, разве только когда воспринимается в драматической обработке епископа, в постановке Сарасона и в темпераментном исполнении Бэза Уиндрипа, при рапире, в голубом атласном трико.

Для предвыборной кампании коммунисты бодро выдвинули своих жертвенных кандидатов – семь человек от всех существовавших в то время коммунистических партий. Они держались вместе, так как понимали, что, действуя солидарно, могут собрать 900000 голосов; в это объединение входили: Партия, Партия большинства, Партия левых, Партия Троцкого, Христианская коммунистическая партия, Рабочая партия и еще одна с менее определенным названием, а именно: Американская националистская патриотическая кооперативно-фабианская после-марксовская коммунистическая партия – звучало это наподобие титула члена королевской семьи, но на этом сходство и кончалось.

Но все эти радикалистские объединения ничего не значили по сравнению с новой джефферсоновской партией, которую неожиданно возглавил Франклин Д. Рузвельт.

Спустя сорок восемь часов после избрания Уиндрипа кандидатом на съезде в Кливленде президент Рузвельт опубликовал свой вызов.

Сенатор Уиндрип, утверждал он, был избран «не умами и сердцами истинных демократов, а временно постигшим их безумием». Он считал, что имелось не больше оснований для поддержки Уиндрипа. претендующего на звание демократа, чем для поддержки Джимми Уокера.

В то же время он не может, говорилось далее, голосовать за кандидата республиканской партии, «партии окопавшихся специальных привилегий», как бы высоко он ни ставил в последние годы лояльность, честность и ум сенатора Уолта Троубриджа.

Рузвельт давал ясно понять, что его джефферсоновская, или истинно демократическая, фракция не является «третьей партией» в том смысле, что она останется постоянной организацией. Она должна исчезнуть, как только честно и трезво мыслящие люди снова вернутся к руководству партией. Бэз Уиндрип смешил своих слушателей, называя эту фракцию «партией быка и мышей», но к президенту Рузвельту примкнули почти все либеральные члены Конгресса, как демократы, так и республиканцы, не поддержавшие Уолта Троубриджа; к нему присоединился также Норман Томас и социалисты, не ставшие коммунистами, а также губернаторы Флойд Олсен и Олин Джонстон и майор Ла Гардиа.

Вполне очевидной ошибкой джефферсоновской партии, а равно и личной ошибкой сенатора Уолта Троубриджа явилось то, что они апеллировали к чести и разуму в такое время, когда избиратели жаждали сильных эмоций и острых ощущений, связанных обычно не с денежными системами и налоговыми тарифами, а с крещением путем окунания в реку, с молодой любовью под вязами, с крепким виски, с ангельскими хорами, слетающими с луны, со смертельным страхом, когда вы мчитесь в автомобиле над бездной, с жаждой в пустыне, утоляемой родниковой водой, – со всеми теми примитивными ощущениями, которые, как казалось избирателям, они находили в воплях Бэза Уиндрипа.

Вдали от ярко освещенных бальных зал, где все эти капельмейстеры в малиновых куртках оспаривали друг у друга руководство громадным духовным джаз-оркестром, далеко-далеко в прохладных горах маленький человек по имени Дормэс Джессэп, даже не барабанщик, а всего только редактор и гражданин, в превеликом смятении размышлял о том, что же ему следует сделать, чтобы спастись.

Ему хотелось последовать за Рузвельтом и джефферсоновской партией – во-первых, потому что он восхищался Рузвельтом, а во-вторых, потому что ему хотелось подразнить вермонтцев, этих закоренелых республиканцев. Но он не верил, что джефферсоновцы могут иметь успех; зато он был убежден, что, несмотря на запах нафталина, исходивший от многих его сподвижников, Уолт Троубридж был тем мужественным и достойным человеком, который должен занять пост президента, и Дормэс день и ночь носился по долине Бьюла, агитируя за Троубриджа.

В результате обуревавших его сомнений в статьях его появилась твердость отчаяния, поражавшая привычных читателей «Информера». Куда девалась его обычная ироническая снисходительность! Не говоря ничего дурного о джефферсоновской партии, кроме того, что она преждевременна, он обрушивался и в передовицах и в фельетонах на Бэза Уиндрипа и на его шайку, бичевал их, жалил, разоблачал.

Все утро он тратил на беседы с избирателями – заходил в магазины, в дома, убеждал, интервьюировал своих сограждан.

Он думал, что агитировать за Троубриджа в традиционно республиканском Вермонте будет обидно легкой для него задачей, но, к его величайшему смущению, оказалось, что избиратели отдавали предпочтение выдававшему себя за демократа Бэзу Уиндрипу. И таковое предпочтение – Дормэс ясно видел это – основывалось не на горячей вере в Уиндрипа, сулившего всем и каждому блаженство в духе утопии. Просто люди верили в улучшение деловых перспектив для самого избирателя и его семьи.

Из всего, что происходило в предвыборной кампании, большинство избирателей реагировало только на так называемый юмор Уиндрипа и на три пункта его программы: пятый, в котором обещалось увеличить налоги на богачей; десятый, направленный против негров, ибо ничто так не возвышает неимущего фермера или рабочего, живущего на пособие, как возможность смотреть на какую-нибудь расу – безразлично какую – сверху вниз; и в особенности на одиннадцатый пункт, возвещавший – по крайней мере так всем казалось, – что всякий трудящийся станет с места в карьер получать пять тысяч долларов в год. (Многочисленные спорщики на железнодорожных станциях утверждали даже, что не пять, а десять тысяч долларов. Еще бы! Они собирались получить все, до единого цента, предложенное д-ром Таунсендом, плюс все, запланированное покойным Хыои Лонгом, Эптоном Синклером и утопистами.) Сотни пожилых людей в долине Бьюла столь блаженно уповали на это, что с чрезвычайно довольным видом приходили в магазин скобяных изделий Рэймонда Прай-Дуэла, чтобы закупить новые кухонные плиты, алюминиевые кастрюли и полное оборудование для ванной комнаты с условием оплатить все на другой день после вступления в должность нового президента. Мистер Прайдуэл, заскорузлый старик, республиканец типа Генри Кэбота Лоджа, растерял половину своих клиентов, выставляя из магазина этих счастливых претендентов на сказочные состояния, но они продолжали мечтать, и неустанно «пиливший» их Дормэс убеждался, что голые цифры беспомощны перед мечтой… даже перед мечтой о новом автомобиле, о несметном количестве консервированных сосисок, о кинокамерах и о перспективе вставать не раньше, чем в семь часов тридцать минут утра.