Богдан Сушинский - Восточный вал Страница 20

— Так почему же?..

— Из уважения к вашему таланту, Мастер. Я говорю это искренне, без какой-либо иронии. Вы же знаете, как я ценю всякий талант, если только это в самом деле истинный талант от Бога, а не грубое ремесло.

— И в чем оно должно проявиться, это ваше «уважение к таланту Мастера», в данном случае?

— Мои объяснения окажутся предметнее через пять минут пути, когда мы предстанем перед работой одного из местных ремесленников.

— Кого именно?

— Побойтесь Бога, Отшельник! Кому, как не вам, знать, что ремесленники творческих имен не имеют?! Им сие не позволено! Да-да, фельдфебель Зебольд, не позволено! И я совершенно не приемлю вашего сарказма, — явно сыграл на публику Штубер, поскольку на самом деле Вечный Фельдфебель, тоже неплохо познавший русский язык, выслушивал его словесные экзальтации совершенно безучастно.

— В этом вы правы, господин барон, — признал Орест. — Ремесленники творческих имен не имеют. Прекрасно сказано.

— Но поскольку местный комендант не догадывался о вашем существовании, — явно вдохновился его поддержкой Штубер, — то найден был некий местный полугерманец, который теперь искупает свою бесталанность на Восточном фронте. Вот и все. С нынешнего дня «Регенвурмлагерь» приобретает в вашем лице своего, настоящего Мастера. Да-да, Зебольд, настоящего Мастера.

— Я слушаю ваши высказывания, как проповеди, — подобострастно молвил Вечный Фельдфебель.

— Но признайтесь хотя бы самому себе, Отшельник, что вам нечего обижаться на меня, — продолжил барон, не обращая на него внимания. — Я не только не позволил вздернуть вас, как и положено по законам рейха вздергивать всякого партизана, или отправить в крематорий, но и при любой возможности даю возможность раскрыть свой талант. Скажите после этого, что на войне вам не повезло!

— Так что меня ждет? Еще один конкурс мастеров на сооружение самой совершенной виселицы?

— Лучшей виселицы Второй мировой войны, — уточнил Штубер, широко и почти счастливо улыбнувшись. — После которой вы вполне заслуживаете титула «виселичных дел мастер» и достойного вас места в истории этой мрачной, бессодержательной войны. Не понимаю, чем вы недовольны. Понимаю, на любой другой офицер на моем месте не стал бы долго мудрить, а превратил в виселицу первую подходящую ветку и повесил вас на радость воронью. Вас, лично вас, такой вариант устроил бы?

— Не устроил.

— Правильно, потому что вы — древесных дел мастер! А настоящий мастер обязан позаботиться даже о том, чтобы виселица, на которой его вздернут, предстала взорам публики в виде настоящего шедевра деревянного зодчества. Поэтому я не мог оскорбить вашу смерть какой-то эшафотной поделкой ремесленника. Тем более что речь идет о смерти Мастера. И не надо ерничать по этому поводу, наш вечный фельдфебель Зебольд, для такого виселичных дел мастера, как наш Отшельник, это и в самом деле выглядело бы оскорбительным. Вспомните хотя бы слова вашего, фельдфебель, любимого английского поэта Роберта Бернса!..

— Его мы тоже вздергивали?

— Не успели, мой Вечный Фельдфебель, не успели. В случае с ним тоже работали грубые ремесленники. Хотя именно он как-то на досуге перед казнью изрек: «… Но если б знал он цену катафалка, он жил бы, чтоб нести свой труп!». О качестве виселицы он мог бы сказать приблизительно то же самое.

Штубер все изощрялся и изощрялся в своем красноречии, но мысленно Отшельник уже был далеко от него и Зебольда, от этих подземелий, и всего того, что оставили в них ремесленники-полугерманцы. Вскоре Штубер уловил это его бегство в воспоминания и тоже умолк, чтобы оказаться в том же лагере для военнопленных и партизан, в котором пребывал сейчас этот гороподобный славянин Орест Гордаш.

…— Нужны плотники! Нам предстоит отобрать несколько по-настоящему мастеровых людей, которые бы сумели построить хорошую виселицу: с помостом, лесенкой, поперечиной, которая бы красовалась у рынка, в самом центре поселка.

Эсэсовец говорил на почти чистом русском, а обходя строй, останавливался перед каждым заключенным, внимательно всматриваясь ему в лицо. Что он «вычитывал» по их лицам: черты, по которым определялась национальность, страх, покорность, правдивость слов, которыми они будут доказывать свою причастность к плотницкому мастеровому цеху — этого они понять не могли.

Сегодня на плац вывели только их барак, который узники давно называли «бараком висельников», хотя повесили из их нынешней партии пока лишь троих, остальных расстреливали. И теперь они, все семьдесят шесть человек, стояли на порывистом осеннем ветру, пронизываемые холодом, страхом и жаждой жизни, жаждой спасения. Они стояли и молча, обреченно выслушивали этого рослого плечистого эсэсовца с хищным смугловатым лицом цыгана-конокрада, по которому и в самом деле давно плакала петля и который лишь по суровой несправедливости войны выступал сейчас в роли судьи и палача.

— Это должен быть классический европейский эшафот, фотография которого смогла бы обойти страницы многих газет и журналов, — проникновенно убеждал смертников гауптштурмфюрер фон Штубер. — Лучшая виселица, возведенная во время этой войны, самая совершенная виселица, которую когда-либо возводило человечество! Разве это не мечта всякого настоящего Мастера?

Строй угрюмо молчал. Люди решались. В этом строю стояли настоящие плотники, которых в этих краях, в лесистой Подолии, всегда было немало; и были просто люди, готовые взяться за топор только для того, чтобы испытать удачу, а там уж как-нибудь, рядом с мастером стоя, можно приноровиться.

— Надо б выйтить, — первым не выдержал бородатый мужик в гражданской рубахе навыпуск, которого в бараке называли Божьим Человеком и почитали за старосту. — Дело хоть и небожеское, — глядя себе под ноги, прогудел он густым сипловатым басом, — но мастеровое. А на всякое принудное дело кто-то должен согласиться. — И ступил два шага вперед.

— В центре этого городка должен восстать эшафот, — продолжил свою речь гауптштурмфюрер Штубер, лишь краем глаза проведя Божьего Человека, — восходя на который, обреченный любовался бы творением истинных мастеров, а не думал о какой-то там гнусной «воровской» петле да о спасении презренной жизни своей, которая и так непростительно затянулась. Сразу же обещаю, что казнь мастеров, которые будут возводить этот шедевр, мы на несколько дней отстрочим. А может быть, даже отменим и переведем творцов виселицы в другой барак.

Когда впереди строя уже стояли восемь плотников, Штубер отыскал взглядом все еще остававшегося во втором ряду Отшельника и, мрачновато ухмыльнувшись, покачал головой:

— Нехорошо, красноармеец Гордаш, скрывать от общества свой талант, не позволительно! А ведь мне сказали, что вы не только талантливый резчик по дереву, но и прекрасный плотник. Поэтому выбор у вас небольшой: или в строй плотников или сразу же на виселицу. На ту, примитивную, которую сварганили, если только я правильно произношу это слово, какие-то пропойцы-ремесленники.

— И надо б выйтить! — опять пробасил Божий Человек, по прежнему глядя себе под ноги — Мастер, он и на эшафоте — мастер.

Стать в строй висельничных дел мастеров эсэсовец Гордашу не позволил, а сразу же указал на место справа от себя. Затем поставил рядом с ним Божьего Человека. Всем остальным велел протянуть руки вперед, ладонями вверх, пытаясь определить по ним те настоящие, мастеровые. Обладателем их стал худощавый жилистый мужичок, с лицом, щедро иссеченным оспой, который назвался Феданом. Причем никто так и не уточнил, что это — имя, фамилия или деревенская кличка.

— Начнете, благословясь, завтра на рассвете, — обратился Штубер к Божьему Человеку, давая понять, что воспринимает его за старшего. — Сроку вам три дня. И петли тоже должно быть три, слабость у меня к этой цифре. Спешить не надо, но и тянуть с таким богоугодным делом тоже не стоит. Столбы и доски вам подвезут. Старую виселицу ты видел, но вот тебе снимки еще трех виселиц, — извлек он фотографии из нагрудного кармана, — которые в разные времена верно служили палачам в разных концах света. Причем это классические, тюремные виселицы, но разных конструкций. Если ваша висельничная группа предложит свой собственный чертеж, — перевел он взгляд на Отшельника, — возражать не стану, сочту за честь присоединить его к своей коллекции фотографий и рисунков около ста виселиц: от обычных веток и фонарных столбов до вбитых в стену мясных крючьев и оскорбленных висельничными петлями благородных богемских люстр.

— Господи, прости его душу, — не удержался Божий Человек, однако на Штубера эта его реплика никакого впечатления не произвела.

— Кстати, — продолжил он, — есть в моей коллекции даже фотография повешенного на поперечине придорожного креста с распятием. Думаю, что вам, Отшельник, как специалисту по распятиям — во всяком случае, так мне представил вас один местный полицай, — этот образец будет особенно интересен.