Пораженец (СИ) - "Д. Н. Замполит" Страница 20

Видимо, я даже в лице переменился.

— Миша, что с тобой? Тебе плохо? Извозчик! — хорошо, когда жена врач. Я улыбался и дышал и смотрел на нее, оцепенение от воспоминаний проходило.

— Нет-нет, не надо, так, мысли всякие, — что-то я опять нервный стал, прямо как символист какой. Может, мне тоже зверобоя, как Морозову советовал? Ну со съездом неудача, так не первая и не последняя, воспоминания тоже не из приятных, но надо держать себя в руках. Взбодрить себя чем-нибудь, что ли?

— Давай-ка свернем чуть дальше, на Милионную.

Вот они, стоят.

Когда на сердце тяжесть и холодно в груди,

К ступеням Эрмитажа ты в сумерки приди,

Где без питья и хлеба, забытые в веках,

Атланты держат небо на каменных руках.

Держать его, махину, не мед со стороны.

Напряжены их спины, колени сведены.

Их тяжкая работа важней иных работ:

Из них ослабни кто-то — и небо упадёт.

Стоят они, навеки уперши лбы в беду,

Не боги — человеки, привычные к труду.

И жить еще надежде до той поры, пока

Атланты небо держат на каменных руках.

И как-то от стихов Городницкого полегче стало. А вот из меня атлант так себе, толкаю, толкаю, а конца-краю не видно…

Так, долой эти упаднические мысли, и капля камень точит, а наточил я немало. Я орел и победитель, я ща всю военную медицину переверну!

Нет, точно надо зверобоя.

Кроме Сергея Сергеевича Боткина были и профессор Федоров, и еще десяток незнакомых мне медиков, по большей части в военных мундирах. Наташу в сообществе знали и на ее появление отреагировали сдержанно, тем более, что присутствовала и Вера Гедройц. Врачи университетских клиник, да и все остальные до начала бурно обсуждали очередные новости противостояния либеральной профессуры с Министерством просвещения. Не без нашей помощи этот порыв приобрел размах и организацию, к лету подали заявления об увольнении около половины преподавателей Московского, трети Петербургского, четверти Киевского и так далее университетов. Профессура отправилась читать лекции в Народный университет Шанявского, а Жилищное общество влезло в строительство здания для него и заметно форсировало ситуацию. Над коробкой монументального корпуса на Миуссах срочно монтировали световой фонарь по проекту Шухова, открытие ожидалось осенью. Заодно спроектировали и неделю назад заложили второй корпус.

— Итак, господа, если мы принимаем тезис о грядущей большой войне, — начал вступительную речь хозяин, — то нас ожидают развертывание массовых, многосоттысячных армий и сопряженные с этим проблемы санитарного обеспечения, эвакуации и лечения раненых, а также неизбежные эпидемии. Некоторые соображения по этому поводу выскажет хорошо вам известный Михаил Дмитриевич Скамов.

Старательно, словно читая лекцию первокурсникам, я объяснил принципы построения моих расчетов — как показал московский разговор с Гедройц, это было необходимо, поскольку даже статистику врачи использовали пока только для суммирования результатов, а уж вывод формул был совсем вне их профессионального поля. Затем, поминая Веру как источник данных, показал выкладки и результаты.

Собрание встретило их сдержанным гулом, а я раздал распечатки, чтобы понагляднее.

Далее о своем опыте рассказала княжна, ее очень поддерживал полный жовиальный врач, как шепнул мне Боткин — приват-доцент с кафедры Федорова Роман Романович Вреден (повезло мужику с фамилией, ничего не скажешь), автор руководства по военно-полевой хирургии и тоже участник русско-японской.

Мои арифметические экзерсисы медики приняли не без оговорок, но общий принцип был понятен и выводы не опровергали, видимо, похожие мысли бродили в умных головах и ранее.

Спорить же начали о конкретных мерах, поминали “цветные марки” Пирогова, требовали разработать более удобную карточку триажа, то бишь сортировки.

Основным генератором идей был худой высоколобый медик, бывший доцент у Федорова, а ныне профессор Владимир Андреевич Оппель. Он предложил и “встроенные” цветные марки с указанием необходимых мер — отрывные полосы по краям карточки, и ратовал за специализацию госпиталей и вообще, как мне показалось, был больше всех воодушевлен идеей усовершенствовать порядок обработки раненых.

В этом мозговом штурме понемногу вырисовывались основные принципы, не знаю, насколько прогрессивные, но, судя по энтузиазму участников, заведомо лучшие, чем существующие в Русской императорской армии.

Через четыре часа Сергей Сергеевич пригласил всех к столу, а после обеда участники разъехались с тем, чтобы завтра собраться снова.

Вечером, после визита к Болдыревым, когда мы укладывались спать, Наталья пристроилась мне на плечо, задышала в ухо, и начала пальчиком водить по груди, завивая седые волосы. Я уже знал, что это прелюдия к неожиданным вопросам, любила она в тихую минуту спросить такое, что я зависал надолго.

— Там, на Невском, ты Кровавое воскресенье вспомнил?

Вот как она меня так чувствует? Ведь я же ни словом.

— Да.

— Миша, ты же будущее видишь…

К этой мысли она пришла после нескольких моих сбывшихся “прогнозов”. Пришла, объяснила себе и успокоилась, разубеждать бесполезно — ну не могу же я сказать, что не вижу, а знаю!

— Скажи, а почему тогда ты не убил Гапона?

Я чуть не подавился.

— За что?

— Для чего. Чтобы жертв избежать.

— Потому что нельзя. Вот нельзя и все, по хорошему, вообще никого убивать нельзя. Не ты жизнь дал, не тебе и отнимать.

Такой ответ я выбрал потому, что парадоксальным образом моя жена-революционерка была верующей и террор, мягко говоря, не одобряла. Хотя сложись судьба по другому, вполне могла бы вместе с другом детства оказаться в Боевой организации.

— А если ты эту черту преступил не обороняясь, не в бою — все, порвал душу, не залечить. И даже в бою, даром такое не проходит. У тебя вон, Новый Завет на столике лежит, там не сказано “убий”, там сказано “возлюби”.

Нельзя, нельзя руки марать. Вон, сколько народу в наши девяностые решило, что все можно, что не твари дрожащие, а право имеют? Убивали направо и налево, и где они? Пару-тройку случайно выживших найти можно, а все остальные — на кладбищах под черным пацанским мрамором с изображением мерседесов и прочей понтовой шняги. Статистика, хошь не хошь, а поверишь в поповскую метафизику.

Писано бо есть: Мне отмщение, Аз воздам.

И приснились мне Иван Солёный и Степка Хлыщ, смотрели на меня укоризненно и кривили наглые свои морды, чернявую да блондинистую.

Нет, ребятки, нас на дешевый понт не возьмешь, вы душегубы известные были, с ножом на меня шли, а на Гапоне крови не было, кровь та на императоре. Не будь Гапона — люди все равно пошли бы, не тогда, так позже, и события показали, что власть стрелять будет, не задумываясь, ей неважно, Гапон там или не Гапон.

Но все равно, гореть мне за вас в аду или что там атеистам положено. И потому будем грехи замаливать.

Назавтра получилось как бы не лучше, чем в первый день — и народу пришло больше, и доктора всю ночь обдумывали да размышляли, и с утра довольно быстро сформулировали и распределили основные задачи. В числе коих оказалось написание краткого руководства, буквально комикса, для рядового состава, пособие для медсестер и санитаров и создание группы по разработке принципов сортировки. Военврачи затеяли и комиссию в Военно-медицинской академии, которая должна решить, что можно улучшить в “передовом лечебном поясе действующей армии”. Вот на комиссию, как орган официальный, я надеялся меньше всего — прозаседаются, как пить дать.

А на замечания Веры, что для санитарных поездов нужны специальные вагоны, пообещал познакомить ее с Собко. Идей вообще звучало много, жаль, я был не в состоянии их оценить — ну что я знал, например, о выделении специальных носильщиков для раненых? Надо, не надо? Ничего, наше дело дать толчок и навести на мысли, а врачи сами разберутся.