Александр Авраменко - Смело мы в бой пойдем… Страница 21

— К… Ковалев? Ковалев — это ты?

Пленник с видимым трудом поднимает голову:

— А, Соколов. Гляди, где свидеться довелось…

Мгновенно поворачиваюсь к переводчику:

— Господин лейтенант! Этого обыскать, оружие забрать, остальное — мне. И отпустите его: он же на ногах-то не стоит, куда ему бежать?

Через минуту мой бывший однокашник уже сидит под броней в тенечке. Нет, подумать только: Лешка Ковалев, с которым я семь лет сидел за одной партой и здесь, да еще и мой враг.

— Папиросу хочешь?

— А? Ну, давай.

Мы закуриваем. Меня распирает от любопытства:

— Слушай, а как ты жил все это время? И вообще: какого черта тебя сюда занесло? Ты что, иудей?

Он не успевает ответить, как за моей спиной раздается голос о. Михаила:

— Кто иудей?

Я круто оборачиваюсь. Так и есть, пожаловали. О. Михаил с двумя своими иноками. Он внимательно разглядывает Ковалева и, ни к кому конкретно не обращаясь, спрашивает:

— Почему пленный не связан и без охраны?

— Батюшка, — я заискивающе смотрю ему прямо в глаза, батюшка. — Дозвольте с этим с глазу на глаз побеседовать. Знакомый мой оказался.

— Знако-о-омый? — тянет отец Михаил, чуть насмешливо. — Интересные у тебя знакомства, сыне.

Вот зараза. Все ему раньше всех знать надо. Но если я хочу сохранить однокашнику жизнь (а я, кажется, именно этого и хочу), то надо держать себя вежливо и спокойно.

— Вместе в гимназии учились, отче. За одной партой семь лет сидели. — Я делаю еще один реверанс в сторону батальон-иерарха. — По Закону Божьему у него всегда «отлично» было.

Отче Михаил внезапно словно теряет интерес к Ковалеву. Он поощрительно басит:

— Ну что ж, если из заблудших, да обманутых — поговори, сыне. Даст Бог — на путь истинный наставишь…

Ну что ж, будем наставлять на путь истинный…

— Алексей, как тебя угораздило сюда попасть? Да не бойся, ты, говори, как есть. Я потом подумаю, как и что батальон-иерарху доложить.

— А я и не боюсь. — Он смотрит на меня каким-то особенным взглядом, от которого мне становится не по себе. — Как сюда попал, говоришь? Приехал вас, сволочей, бить. И об одном только жалею: два раза я тебя шлепнуть мог — сегодня и давно. И оба раза не вышло. Первый раз пожалел, а сегодня — промахнулся.

Теперь понятно как он на меня смотрит. С ненавистью. Оч-чень интересно: это ведь я его ненавидеть должен — он моих ребят сегодня побил.

— Ковалев, ты вообще соображаешь, что плетешь? Тебе что — жить надоело? Ладно, я сегодня добрый, и можешь считать, что я ничего не слышал. — я протягиваю ему фляжку с водкой. — На-ка вот, выпей и приди в разум. Я все понимаю. Ты просто запутался. Тебя обманули. Ну, я ж помню, как в гимназии вместе и Маркса читали, и этого, как его, ну которого убили — Ленина, что ли? Ну и что? Их много кто тогда читал, но потом ведь все всё поняли. И успокоились.

— Успокоились, — шипит он, отталкивая фляжку, — сволочи фашистские успокоились. А настоящие борцы продолжали дело революции. И мне наплевать на то, что меня сегодня убьют. На мое место придут новые бойцы. А вы обречены! Марксизм — наука, ее не обманешь!

— Постой-постой. Где твой марксизм победил? Помнишь, были восстания: в Германии, в Венгрии, у нас. Ну, и где хотя бы одно марксистское государство? Ау! Очнись! Нету его. — Я начинаю злиться. Вот ведь, свинья неблагодарная: сейчас бы молитвы вспоминать, все какие знает, тогда, глядишь, отделается легким сроком в хорошем тихом монастыре. Года через два-три — на свободу с чистой совестью. А он? — Ты, давай, кончай дурака валять, вспоминай все, что знал по Закону Божьему. Сейчас тебя отец Михаил знаешь, как гонять будет? Ого! Но я же помню: у тебя память-то хорошая. Сейчас все ему ответишь, командиров своего полка сраного укажешь и все. Все, понимаешь?! Ну, дадут тебе небольшой срок, ну, отсидишь. Конечно, там не курорт, но жив будешь. Понял?

— Понял. — Он усмехается. — Командиров показать? Ну, смотри: командир полка имени товарища Урицкого перед тобой.

— Ты — полковник? — Это хуже. Это много хуже. Тут, пожалуй, двумя годами не отделаешься. Ну и что? Что ему, жить надоело?

— Алексей, слушай меня очень внимательно. Ты мне как-никак старый приятель, и мне противно тебя им на суд отдавать. Значит, запоминай: комполка ваш убит. Заместитель — тоже. Ты — рядовой боец. Так и говори батюшке. Об остальном я позабочусь, — краем уха я слышал, что пленных взяли всего человек двадцать. Ну, проедемся по ним на танке, чтоб не болтали потом, чего не надо.

Он смотрит на меня почти с сочувствием.

— Дурак ты, Соколов. Не буду я ничего говорить. Я — коммунист, таких как вы-бил и бить буду, если жив останусь. А батюшке вашему — в рожу плюну, раз не сумел пристрелить его в бою.

Так. Вот и поговорили. Дурак, ты хоть знаешь, что тебя ждет, если ты отцу Михаилу в лицо плюнешь? Думать даже не хочется. А ведь плюнет. Знаю я таких, упертых.

Так, плюнет, а ну как потом из него по словечку весь наш разговор вытянут? Могут. Запросто. Ну, нет, мы так не договаривались…

— Ладно, Ковалев, — я помогаю ему подняться, — иди, раз так. Иди, коммунист…

Он делает несколько шагов в сторону и я, выхватив из кобуры дареный Максом маузер, быстро выпускаю ему в спину пять пуль. Еще одну — в голову, для верности. Ко мне уже со всех сторон бегут всполошенные выстрелами бойцы.

— Господин капитан! Господин капитан! Что случилось?

— Что это ты, сыне, в однокашника-то своего? А?

— Пытался бежать, однокашник. — хорошо, что лицо у меня в крови. — В лицо дрызнул и тягу. Чуть не ушел.

— От как оно с грешниками о душе беседовать, — отец Михаил ласково кладет мне руку на голову. — Ты, сыне, за веру в людскую совесть пострадал. Не озлобься только на всех людей.

С этими словами он идет обратно, к пленным. Я смотрю ему вслед и думаю: а этот, вроде, и ничего. Нормальный человек. Потом перевожу взгляд на Ковалева, лежащего в пыли. Знал бы ты, от чего я тебя уберег, может, спасибо сказал бы…

Часть вторая

Чёрный рассвет

Гершель Самуилович Поляков, председатель правления картеля «Продмет». Петроград. 1918 год

Гершель Самуилович Поляков, наследник железнодорожного магната Полякова и связанный через жену с могущественным банковским кланом де Гиршей, работал. Один из богатейших людей России — его можно было встретить и на заседаниях думских комитетов, и в правлениях многочисленных предприятий. Известный меценат — его часто видели жертвующим в театрах и на престижных художественных аукционах. «Финансовый гений свободной России», как его льстиво именовали журналисты. Его портретами пестрели многие газеты. Серьезный, несколько тучный господин, чуть выше среднего роста. У него были толстые губы, большой, с горбинкой нос, курчавые черные волосы и черные же, чуть выпуклые глаза, с несколько меланхоличным, грустным и добрым блеском.

Деньги у Полякова не залеживались в безделии. Даже самый мелкий грошик. Он, председатель крупнейшего картеля, не позволял себе надолго расслабляться: работа, работа и еще раз работа! Лишь только деньги попадали в руки Гершеля, как он тут же запускал их в вечный круговорот.

Он слал их по всему миру.

Могучий поток золота катился во Францию и Германию, Швецию и Испанию, Италию и Турцию. Он перемахивал через Атлантику и Тихий океан, устремляясь в Соединенные Штаты и Бразилию, Австралию и Чили. Золото прыгало через Урал и Памир, бросалось в Сибирскую тайгу и джунгли Бирмы, наводнением растекалось по Неваде и Южной Африке, изливалось водопадом в Чикаго и Калькутте, вольно текло по Баргузинским степям и Великим равнинам.

Деньги Полякова были миллиардами маленьких вымуштрованных воинов, сражающихся с другими такими же воинами по всему свету. И лозунгом в этой войне было: деньги! Деньги! ДЕНЬГИ! Они неслись по железным дорогам, плыли судами по морям, взлетали в небеса и мелькали в кабелях телеграфов. Добираясь до поля боя, они обращались в кузнечные молоты, иступлено грохочущие круглые сутки, в ткацкие челноки, снующие с быстротой молнии. Они чернокожими рабами рылись в алмазных полях Трансвааля и склонялись египетскими феллахами над кустами хлопчатника. Они превращались в поезд, везущий лес из Иркутска в Шанхай, в пароход, идущий с грузом пшеницы из Одессы в Картахену. Они кидались в забои Саара и рудники Нерчинска, косили хлеб на Кубани и собирали табак на Суматре.

О, как они боролись! По одному мановению Полякова они бросали Кубань и добывали нефть в Техасе, молниеносно покидали Китай, что бы тут же, целым роем появиться на фондовой бирже Лондона.

Гершель Поляков не давал деньгам отдыхать. День и ночь подвергал он их тысячам перевоплощений. Он сидел в кресле своей конторы, жевал папиросу, потел, диктовал одновременно десяток телеграмм и писем, прижав телефонную трубку к уху и в то же время разговаривая с помощником. Левым ухом он прислушивался к голосу в аппарате, правым — к докладу служащего. Говорил одним голосом со служащим, другим рявкал в телефон. Одним глазом он следил за стенографисткой — не ждет ли она продолжения, другим — смотрел на часы. Он думал о том, что Алёна уже двадцать минут ждет его и дуется за то, что он опаздывает к обеду, и одновременно он думал о том, что его помощник в отношениях с «Ройал Датч Шелл» полный идиот, в делах же с «Де Беерс» проявляет дальновидность. Он думал — какими-то недрами своего волосатого, выделявшего испарину черепа — о большой битве, предстоящей завтра на Нью-йоркской бирже, в которой он непременно победит.