А. Авраменко - Смело мы в бой пойдём… Страница 22

Гершель Самуилович работал так, что из его легких вырывалось хрипение. На каждом листе бумаги, побывавшем в его руках, оставался жирный след его большого пальца, хотя он сто раз в день мыл руки. Он выделял целые тонны жира и, несмотря на это, становился все жирнее. Но, облив вспотевшую голову холодной водой, причесав волосы и бороду, надев свежий воротничок и выйдя из конторы, он преображался в почтенного джентльмена, который никогда не торопится. Он садился в свой элегантный черный «Мерседес», и ехал по Невскому наслаждаясь вечером.

Обедал он обычно у одной из своих юных приятельниц. Он любил хорошо поесть и выпить бокал дорогого вина.

Он заезжал в клуб поиграть час-другой в карты. Он играл обдуманно, не слишком крупно, не слишком мелко, молча, изредка посмеиваясь толстыми вишневыми губами в черную бороду. В клубе он позволял себе рюмку коньяка, чашку кофе или бокал вина — но что-то одно. Господин Поляков был образцовым мужчиной.

У него был лишь один порок, свойственный многим представителям его расы, — чрезвычайная чувственность. От взора его темных, по-звериному блестящих глаз с черными ресницами не ускользало ни одно красивое женское тело. Кровь звенела у него в ушах и сердце начинало стучать сильнее при виде молодой красивой девушки с округлыми бедрами и нежными плечами. Он содержал десяток «племянниц» в Петербурге и нескольких красавиц в Лондоне и Париже, куда ездил три-четыре раза ежегодно. Девушки должны были быть прекрасны, юны, полны и белокуры. Особое предпочтение Гершель оказывал русским, немкам и скандинавкам. В крови Полякова словно оживали все горести его народа, и он мстил надменной светловолосой расе гонителей тем, что покупал ее женщин. Он приглашал на ужины десяток молодых очаровательных созданий, причем сам щеголял во фраке, а богини — в блеске дареных драгоценностей и сверкающем великолепии своей кожи. Из деловых поездок он привозил трофеи: локоны, пряди волос — от холодных светло-серебристых до огненно-рыжих — и хранил их в японском лакированном шкафчике. Но этого никто не знал. Поляков тщательно скрывал свой порок от любопытного света.

Но сейчас Гершель Самуилович просто кипел от ярости. Он совершил две непростительные ошибки, одну за другой. Во-первых, он продал медь на три дня раньше необходимого. Его доблестной армии в Нью-Йорке достались жалкие сто тысяч пленных долларов, тогда как синдикат, продолживший борьбу и продержавший товар, нажил полновесный миллион! И он слишком рано продал сталь. В Вене Поляков получил двенадцать процентов прибыли, тогда как неделей раньше мог получить двадцать пять!

Ярость цифр была столь холодна и жестока, что он беспомощно заплакал, ненавидя за свою ошибку и себя и весь мир. Чем, чем он может восполнить эту глупость, заткнуть эту зияющую брешь в своей финансовой проницательности?

Внезапно он увидел решение, столь простое и изящное, что сперва даже не поверил себе. Такой и простой, такой неожиданный выход — выход был найден! Каждую неделю ему требовалось около трехсот тысяч рублей для расчета с рабочими на своих предприятиях. Так не заплатить им ничего! Локаут! Гершель счастливо засмеялся, наслаждаясь и перекатывая так и эдак во рту слово «локаут». Все же он — гений! Поляков нажал кнопку вызова секретаря:

— Соедините меня завтра в 1000 с лидерами профсоюза металлистов. Будет рассматриваться вопрос о пересмотре трудовых соглашений.

Он с легким сердцем ехал к Алене. Бриллиантовый гарнитур, стоимостью сорок тысяч рублей заставит ее забыть о его участившихся опозданиях. Гершель снова счастливо засмеялся: богатый подарок обещает богатый вечер…

Гимназист Всеволод Соколов.Москва. 1918 год.

Очередь, стоявшая за хлебом напоминала длинное, многоголовое и многоглазое чудовище. Оно шумно дышало, переваливаясь с боку на бок. Иногда по чудовищу-очереди пробегали странными волнами нервические спазмы, когда слышалось испуганное: «Говорят, на всех не хватит!»

То тут, то там в очереди вспыхивала возня, и над сумеречной зимней улицей взлетал вспугнутой птицей истерический, надрывный голос: «Гражданка! Куда пресся?! Вас тут не стояло! Я тута с утра стоял, я помню: их тут стояло! Куды прешь, морда?!», — или что-то подобное. Трое милиционеров, окончательно замордованных неуправляемым людским скоплением, давно уже оставили попытки навести порядок и теперь безучастно наблюдали за происходящим. Если кто-то из очереди пытался апеллировать к блюстителям закона, то старший наряда, кутавшийся в синюю шинель, бросал равнодушно: «Проходь!» и, точно Понтий Пилат, умывал руки.

Изредка из булочной вырывались счастливчики, уже отоварившиеся «всему головой». Но то ли у булочника были неумелые помощники, то ли он сам не умел торговать, но очередь продвигалась вперед с невообразимой медлительностью. Огромное скопление народа у входа в заветную булочную естественно не прибавляло скорости и порядка хлебной торговле.

Внезапно в конце улицы появилась небольшая, человек десять-двенадцать, группа людей. В старых шинелях, видавших виды пальтишках, потертых кожаных куртках, они тем не менее производили впечатление отряда регулярной армии. И это было не потому, что у каждого за плечами висела винтовка со штыком, на котором трепетал маленький красный флажок, а потому, что все они были какие-то спаянные, словно вместе отлитые в одной опоке.

По очереди прошуршало: «Красногвардейцы!» Передний из группы подошел поближе, остальные как-то ловко распределились вдоль очереди. Подошедший, в чистой рабочей тужурке и фуражке с красной лентой, осмотрел очередь и громко сказал:

— Граждане! Попрошу соблюдать порядок! — тут же ловко пнул кого-то, пытавшегося проскочить без очереди, — Тебе что ж, сукин ты сын, больше всех надо?

Красногвардейцы принялись наводить в очереди порядок. Нельзя не признать: их действия увенчались некоторым успехом, и очередь двинулась быстрее. Спорить с красногвардейцами было опасно: все знали, что расправа может быть короткой и страшной.

Тем временем, прекратив железной рукой (а вернее — железным штыком) хаос среди голодных людей, патруль Красной гвардии решил, что пора заняться наведением и социальной справедливости. Нечего всяким буржуям хлеб у рабочего человека отнимать. Первая жертва была легко выбрана.

— Эй ты, гимназия! А ну-ка, пропусти старушку: бабке ж тоже есть хочется, — и один из красногвардейцев попытался подвинуть стоявшего в очереди скромно, но чисто одетого гимназиста старших классов, пропуская вперед старуху, замотанную в ветхий клетчатый платок и потертый салоп, — Проходи, мать, вперед! А ты — молодой, можешь и подоле постоять, верно?

Гимназист весь сжался, и уже готов был шагнуть в сторону, но вдруг поднял голову и тихо сказал:

— Нет…

— Чаво?

— Нет, — уже громче повторил гимназист. — Я не могу пропустить своей очереди. Мы тоже есть хотим!

Красногвардеец, невысокий худощавый мужчина был, казалось, совершенно ошарашен сопротивлением. С минуту он стоял молча, соображая, что произошло, но потом взорвался:

— Ах ты ж, какой?! «Есть оне хочут!» Обождешь! Пущай сперва те поедят, кто хлебушек энтот потом своим полил! Пошел! — и он замахнулся на гимназиста прикладом.

Очередь замерла. Милиционеры сделали вид, что их здесь нет, а если и есть, то все происходящее их не касается. И в этот момент в звенящей тишине прозвучал четкий и резкий голос:

— Тронешь парня — пристрелю, сволочь!

Красногвардейцы все, точно по команде повернулись туда, откуда раздалась угроза. Напротив булочной стояли, неизвестно откуда взявшиеся семь человек в военной форме, с георгиевскими крестами на груди и нашивками за ранения. Дружинники. В руках у новоприбывших были наганы, маузеры и даже один немецкий парабеллум. И все они были недвусмысленно направлены в сторону красногвардейцев.

Патруль Красной гвардии оказался в сложном положении. С одной стороны их было чуть не вдвое больше, но с другой — в скоротечном уличном бою пистолет намного выгоднее винтовки. Так что стычка с дружинниками не сулила ничего хорошего, но и уступать более малочисленному противнику красногвардейцы не собирались. Их командир облизнул враз пересохшие губы и не опуская винтовки спросил:

— Что, ваши благородия, пришли проследить, чтоб не дай бог, рабочему человеку кусок не достался?

Дружинник в офицерской бекеше, державший маузер в левой руке из-за того, что пустой правый рукав был заткнут у него за пояс спокойным голосом ответил:

— Справедливость для всех, а не для тех, кого вы считаете достойными, — с ударением на слове «вы».

— Конечно, пускай гимназия жрет, а старухи пущай голодают! — насмешливо протянул красногвардеец, — Вам до старух нету дела, вам же «справедливость» подавай!

И он обернулся к очереди, явно ища поддержки.

— Да что ж вы к пареньку пристали? — сказала вдруг женщина средних лет, стоявшая в очереди позади гимназиста, но впереди старухи. Она нервно поправила платок и продолжила, — У него отец без вести пропал, мать одна с двоими мается, а вы его из очереди гнать. Это же Севка Соколов, с нашего двора, его все в округе знают! Разве это дело?