Пятнадцать ножевых. Том 3 - Алексей Викторович Вязовский Страница 22

— А что вы думаете про «Черный квадрат»? — одна из фельдшериц глазами показала коллективу на меня. Мол, где ваши мозги обсуждать все это при постороннем.

Народ заспорил про Малевича. Вспомнили про «Черный круг» и «Черный крест». Кто-то заумно ляпнул про победу активного человеческого творчества над пассивной формой природы.

— А ваше мнение о Малевиче какое? Товарищ.. Панов, кажется? — спросила та самая активная фельдшерица, что сигнализировала про меня

— Думаю, Казик был одним из первых акционистов — так публику подорвать своим квадратом...

— Что вы имеете в виду?

— Вспомните годы, предшествующие революции. Разгар атеизма у творческой интеллигенции. А тут художник рисует черный квадрат и вешает его на первой же выставке в красной угол, где обычно висят иконы. Что народ подумал?

Все молчали, с любопытством меня разглядывая.

— Бога теперь нет, — я развел руками. — Вот такой посыл от художников. Ну, или вспоминая Ницше, «Бог умер». А про всякую победу активного человеческого над природой — это потом умники придумали. Чтобы выпендриться. Кстати, имеется мнение, что это вообще дорожный знак.

* * *

Геворкян погонял меня знатно. И так вопросы задавал, и ситуационные задачи. Подловил пару раз на сложных темах, но не сказал ничего.

— Странные у вас знания, — подытожил он. — Не очень похоже на студента. У тех и теории больше, и система есть. А у вас... будто вы много лет уже отработали, что делать — знаете, а почему — успели забыть.

— Если честно, то я готовился к тому, что вы практические навыки проверять будете. Я же не врачом работать собираюсь, а фельдшером. Главное — правильно и вовремя выполнить назначения врача.

— Ситуации разные бывают. Мало ли что с доктором случится, — рассудительно ответил Геворкян. — А контингент у нас... Разный.

И он в который раз уже повторил о недопустимости личных контактов и прочем, что здесь повторяют, наверное, по пять раз в день как намаз. Я покивал. А что делать? Не от хорошей жизни. Обслуживаемый народ — сложный. В список внесены не только номенклатурщики, но и члены их семей. Да, от них, пожалуй, сюрпризов побольше, чем от самих вождей. Жены, а главное — деточки. Песню про мажоров споют еще нескоро, а само явление уже есть. Эти животные намного равнее других. Мы для них — обслуга. И прав, соответственно, у нас — мизер.

Наверное, эта сложная гамма чувств промелькнула на моем лице, потому что доктор поспешил успокоить меня:

— Вы, главное, молчите в любой ситуации. Для решения спорных вопросов есть я и наше руководство. Привыкнете. Ну, и плюсы в нашей работе всё же немалые. Как вам пансионат наш, понравился?

Что сказать? Уел. Трудно будет с Геворкяном.

* * *

Первый выезд, и сразу на боли в сердце. И не у к кого-нибудь а у самого министра рыбной промышленности СССР. Кутузовский проспект, элитные дома...

— Жена позвонила, — вводил меня в курс дела Авис Акопович по дороге. — Боль уже час не проходит, нитроглицерин не помогает.. Плюс у Каменцева уже был инфаркт, он лежал у нас. Может, и повторный.

Наш РАФик мчался по Кутузовскому со всей иллюминацией, машины просто разлетались в сторону. Основной фельдшер, Валентин Ильич, молчаливый тщедушный усач лет сорока, пододвинул ко мне кардиограф и сумку с кислородным баллоном. Я же вроде как стажируюсь, мне доверия нет. Да и работать в четыре руки ровно в два раза проще, чем в одно лицо.

— Григорий Степанович, вот тут направо, — Геворкян еще успевал давать указания водителю — широкоплечему крепышу лет сорока. Все на «Вы», культурно...

— Сам знаю, — буркнул наш ямщик, делая крутой поворот.

У подъезда нас уже ждал мужчина в костюме. Пиджак у него топорщился под мышкой, не хватало только горящей надписи во лбу. Не любят у нас вожди встреч с простым народом. Тут вам не там, где в Швеции Пальме застрелили на улице после того, как тот пошел домой из обычного кинотеатра. А у нас будущему вождю достаточно было один раз в троллейбусе прокатиться, чтобы обрести народную любовь.

— Сюда, пожалуйста, — показал охранник. — Третий этаж, направо.

Не пошли — побежали. На третий этаж, с носилками, чемоданом, кардиографом, кислородом. Даже Геворкян нес мешок Амбу. Не хотелось бы применять.

Нас встретила женщина в халате и бигуди. За спиной у нее торчал еще один крендель в костюме, брат-близнец того, что шел за нами.

— Я Каменцева, — представилась она. — Пойдемте скорее!

Квартира — хоромы! Можно заблудиться с этой кольцевой планировкой. Но нас вели, поэтому не потерялись, быстро оказались в спальне, где на кровати с балдахином и амурчиками на ножках лежал целый министр. Губы и правда посинели, глаза были закрыты.

— ЭКГ срочно, — скомандовал Геворкян.

Валентин Ильич подал ему аппарат для измерения давления, а сам достал шприц, и его рука в готовности зависла над рядами ампул с лекарствами, будто у пианиста, готовящегося начать играть.

Пока я разворачивал аппарат ЭКГ, расслышал причитания жены: «... сил уже больше нет, проклятый „Океан“...».

— Люда, замолчи! — министр вдруг открыл глаза, строго посмотрел на супругу. — И так хреново, а тут ты еще...

Взгляд суровый, а голос слабый. Понятное дело, тут воздуха не хватает, в мозгах знаменитая предсердечная тоска, в груди боль, да такая, что пошевелиться нет сил, и тут еще охи, делу не помогающие никак.

На электрокардиограмме была классическая картина инфаркта — с «лисьим хвостом», все как положено. Еще и желудочковые экстрасистолы, не часто, но есть. А мы что? Обезболили, лидокаин с гепарином укололи, венозный доступ обеспечили, кислородом на дорожку подышали. Всех мероприятий вместе со сборами минут на пятнадцать. Быстро погрузили Каменцева на носилки и в шесть рук — впереди встал один из охранников — потащили министра к лифту, а потом в РАФик.

Благо ехать было близко — домчались обратно на Волынку почти мгновенно. То ли повезло, то ли дали «зеленую улицу» — даже нигде не пришлось выезжать на светофоре на красный.

Пока Геворкян сдавал министра в приемном покое, где нас уже встречала куча народу — от кардиолога до реаниматолога, и все с помощниками, я подошел к смолящему в сторонке Григорию Степановичу.

—