Дмитрий Казаков - Высшая раса Страница 23

Обстрел закончился резко, словно кто-то нажал кнопку, отключив все пушки. И вновь полезли в атаку танки.

– По местам! – гаркнул Усов. Голос его после говора орудий показался до жалости слабым. Но солдаты послушно зашевелились, отряхивая с пилоток и гимнастерок землю.

Вместе с танками в этот раз шла пехота. Треск очередей вплетался в канонаду орудий, создавая звуковое полотно боя.

Атакующим ответили пулеметы, отрыгнули убийственные для бронированных ползучих монстров подарки противотанковые орудия.

Отделение Усова оказалось на острие вражеского удара. Чуть левее пролегала дорога от Линца, и именно по ней намеревался противник провести войска через Тиргартен[37] непосредственно к Вене.

Танки и пехота противника упрямо шли вперед, несмотря на плотный огонь. Немцев, казалось, не смущали потери. Они сражались так, словно их гнало нечто более сильное, чем простой страх смерти и желание победить.

В окопе, где находился Усов, росли потери. Без стона рухнул пулеметчик с аккуратной дыркой во лбу. Сержант поспешно подскочил, ухватился за теплое тело СГ-43, кивнул второму номеру. Потекла лента, и пулемет задергался в ладонях, словно от ярости.

Сквозь щель прицела хорошо было видно, как падают фигуры в серых мундирах, вошедшие в соприкосновение с темной нитью, тянущейся из пулеметного дула. Сержант испытал досаду, когда очередь соприкоснулась с тушей танка. Броне «тигра» пули калибра 7,62 не страшны.

Усов повел ствол дальше, и тут случилось такое, отчего бывалый партизан едва не помянул вслух бога, нарушив тем самым кодекс поведения строителя коммунизма. Немец, который должен быть перерублен пулями пополам, с непостижимой быстротой согнулся, пропустил очередь над собой, а затем вновь распрямился.

Лейтенант дернулся, послав несколько десятков пуль в небеса, а когда выровнял ствол, то немцы уже начали отступать. Дав напоследок еще одну очередь по врагам, Усов вытер со лба пот и решился закурить. После некоторых размышлений он пришел к выводу, что произошедшее – не что иное, как случайность. Ну, наклонился солдат зачем-то. На войне и не такого навидался, взять хотя бы тот случай, когда пуля, пробив каску, отскочила от крепкого солдатского лба…

Дым папиросы лениво уползал к небесам, сердце лейтенанта, в течение боя бившееся со страшной скоростью, потихоньку успокаивалась, а над Тиргартеном воцарялась мирная тишина.

Верхняя Австрия, замок Шаунберг

28 июля 1945 года, 9:53 – 10:46

Виллигут, как всегда, появился в комнате Петра без стука. Лицо у него было усталое, на нем резко проявились признаки возраста, которые ранее были почти не видны. Обозначились морщины, проступили вены на шее, что за одну ночь стала дряблой. Во всех движениях бригаденфюрера заметна была слабость.

– Доброе утро, Петер, – невнятно проговорил он. Капитан не ответил, лишь спросил угрюмо, продолжая лежать на кровати:

– Что, опять на ритуалы поведете?

– Нет, – покачал головой Виллигут. – Вас решено допустить к совещанию арманов!

Петр не знал точного смысла этого странного слова, но из разговоров успел понять, что так в замке называют фашистских главарей. Понимая, что сопротивление бессмысленно, а из услышанного на совещании можно будет многое узнать, он поднялся и двинулся за провожатым.

Прошли через двор, уже начинающий нагреваться. Еще несколько шагов – и сомкнулись за спиной двери входа в главный зал. Но на этот раз бригаденфюрер повел Петра дальше. Они прошли мимо помоста с кубическим камнем, которому Виллигут отвесил церемонный поклон, и нырнули в неприметную дверь, скрытую за драпировкой.

Миновали короткий коридор без окон, со стенами из необработанного камня. Пахло здесь мышами, а свет давали только свечи, которые несли двое автоматчиков.

У двери, помеченной огромной, нарисованной золотом руной Ар, Виллигут отобрал у охраны один из подсвечников и отослал солдат назад. Совершенно не опасаясь пленника, повернулся к нему спиной и толкнул дверь.

Та открылась бесшумно. Изнутри пахнуло застоявшимся воздухом помещения, в котором окна не открывались очень давно. Петр переступил порог и оказался в широком и коротком зале, на одной из стен которого висели неразличимые в полумраке картины. Стояла полная тишина, и в ней рождалось ощущение тонкого, непонятного, но в то же время сладостного страха…

Петр нервно вздрогнул, когда Виллигут резко повернулся к нему. Сам собой вырвался дурацкий вопрос:

– Что?

Но бригаденфюрер словно ничего не услышал.

– Всем, кто приходит сюда впервые, – сказал он, – должны быть показаны картины, отражающие дух арийского учения. Следуйте за мной.

Как марионетка за кукловодом, двинулся разведчик за провожатым, который подошел к первой из картин и поднес к ней подсвечник. Пламя выхватило из мрака кричащее контрастирующими цветами изображение: темно-фиолетовая бездна, плывущий в ней шар ослепительно-оранжевого пламени, и слева от него – исполинская, в половину огненного шара глыба голубого, играющего огоньками льда.

Картина, нарисованная с необычайным искусством, странным образом привлекала взгляд. Когда Петр смог отвести глаза, то ощутил, что вспотел, словно после тяжелой работы.

– Вы видели рождение нашего мира, огонь и лед в их первоначальном виде! – нараспев сказал Виллигут и направился к следующей картине.

Это оказался пейзаж. Необычные деревья, похожие на хвощи-переростки, заснеженные горы на горизонте и двое человеческих существ. Назвать их «людьми» не поворачивался язык – золотая кожа, идеальное сложение и раскосые глаза на треугольных лицах подошли бы, скорее, инопланетянам. На мужчине и женщине были лишь набедренные повязки, а изображенный рядом древний ящер позволял судить о размерах тел. И они потрясали!

Золотокожие существа достигали в высоту пяти метров и при этом не выглядели длинными и нескладными. Художник сумел передать рельеф мускулатуры и непринужденную грацию движений.

– Кто это рисовал? – спросил Петр, облизав пересохшие губы.

– Феликс Дан, один из арманов, – ответил Виллигут. – Это первая раса, изначальные носители разума, появившиеся на нашей планете много веков назад, под первой луной. Пойдемте дальше.

Петр вдруг почувствовал настоятельную потребность увидеть третью картину. Это было почти физиологическое желание, вроде жажды или голода. Хотелось вырвать из рук бригаденфюрера подсвечник и самому броситься вперед.

С трудом капитан сдержал почти животный по силе позыв.

Третье полотно изображало пустынную, унылую равнину. Серо-коричневый пейзаж внушал тоску, а на черном небе, усеянном редкими звездами, царила огромная алая луна. Она почти впятеро превышала размером привычный спутник земли и создавала ощущение давления. Нависала тяжелым шаром, готовым вот-вот рухнуть на землю.

В багровом свете, льющемся сверху, на фоне холмов, лицом друг к другу стояли две пары существ. Двое – уже знакомые золотокожие гиганты, на этот раз одетые в меховые накидки. И напротив них – люди высокие и статные. Волосы их серебрились в свете луны, почти сливаясь с белой кожей, а черты лица были подчеркнуто резкими. В руках светловолосые держали оружие – тяжелые копья с каменными наконечниками.

– Встреча наших предков, родившихся во времена низкой луны, с гигантами, – проговорил Виллигут. – Пойдемте дальше.

Четвертое по счету изображение оказалось панорамой города, показанного с большой высоты. Скопление зданий, поразительных по архитектуре, разрезалось на одинаковые сегменты каналами с чисто-голубой водой. В центре города каналы сходились в озеро, в середине которого словно плыл остров-дворец. Белоснежные колоннады, начинающиеся от самой воды, чем-то напомнили Древнюю Грецию, а стрельчатые, невесомые башни – готику. Всё вместе производило впечатление изящества и легкости, некой нереальности. Так, скорее всего, может выглядеть мираж, представший глазам бредущего в безводной пустыне путника…

– Атлантида, – сказал Виллигут, и в голосе его послышалась грусть. – Потерянный рай наших предков. Город этот Платон назвал Посейдонисом, истинное же имя его нам неизвестно.

Петр промолчал. Язык словно ссохся, превратившись в полоску сухого песка во рту. Сердце бухало в груди гулко и тяжело, как огромный колокол, и одолевали противоречивые стремления. Хотелось стоять вечно, созерцая полные грозной красоты и магической притягательности картины. Но первоначальный страх никуда не делся, скребся остренькими коготками где-то в глубине души.

Следующая картина возбудила странное чувство омерзения. Показанный на ней покой был убран с роскошью, достойной Креза. Стены покрывали тканные золотом занавеси, повсюду стояли беломраморные статуи, отдаленно похожие на греческие, но выполненные совсем в другой манере.