Михаил Ахманов - Окно в Европу Страница 23

Старый казацкий способ: нет камней и ям, чтобы держать оборону, хоронись за коня. Ему – первые пули; будет он биться и кричать криком человечьим и умрет, закрывая хозяина. А тому, может, удастся спастись или хотя бы отплатить врагам за свою жизнь и за жизнь скакуна. Если спасется, запомнит, как меркли глаза его лошади и как пятнала траву ее кровь. Такое долго помнится! Конь родней казаку, чем жена.

Пегий лег послушно, только фыркнул пару раз: мол, что же ты, всадник мой! Я еще могу скакать, могу унести от погони, а биться решишь, так опрокину любого врага! Хайло потрепал его за ушами, шепнул: «Прости, друг…»

За пегим послушно легли другие лошади. Хазары подъехали на выстрел и остановились: знали, что казаков с налета не взять, биться будут, так перебьют не меньше трети. Впереди хазарского воинства был всадник в шапке с ярким пером; к нему приблизились двое, должно быть, помощники, стали совещаться. В обхват пойдут, тоскливо подумал Хайло. Если так, надо семь лошадок сзади положить, второй линией.

Он пристроил винтарь на седле и вытащил пистолеты. Слева сопел Свенельд, справа щелкал затвором Чурила, а за ним лежали Алексашка с ребе Хаимом. Ребе, облокотившись на локти, озирался с интересом; наверное, не бывал в бою в долгой своей жизни и не ведал, чего ожидать. Впрочем, ему опасность не грозила, разве что случайная – как побьют казаков, станет он освобожденным пленником.

На фланге ершились братцы Петро и Иванко.

– Чего на пузах-то лежим? – бурчал Петро или, возможно, Иванко. – На-конь и вперед! Устроим им мочилово!

– Порежем чучмеков! – грозился второй браток. – Чего старшой наш жмется? Лавки обшманать не дал, так хоть лошадок раздобудем!

– Угомонитесь, – послышался голос Сидора. Он, должно быть, понимал, что жить им осталось ровно столько, сколько отпустят хазары. – Угомонитесь, дуралеи! Ты, Петро, башку выше седла не задирай, пулю в лобешник схлопочешь. А ты, Иванко, что лошадь положил к себе ногами? Забьется при смерти, лягнет, костей не соберешь!

Сидор, однако, толковый мужик, подумал Хайло. Махнул винтарем, привлекая внимание, и крикнул зычно:

– Слушай, казаки! Стрелять по моей команде и патронов зря не тратить! Прицельно бей!

Чурила, лежавший по правую руку, высвистывал что-то грустное, потом совсем закручинился и сказал:

– Нам их не повалить, старшой. Без пулемета никак не повалить!

– Нет пулемет, есть топор, – Свенельд погладил древко секиры. – Очень гуд топор! Фатер майн фатер брать с ним город на другой сторона океана. Далеко, давно! С ярлом Френки Дрейк туда ходить.

– Что за город? – полюбопытствовал Чурила.

– Трудный названий… Мин… нет, Мун… – Вспоминая, варяг наморщил лоб. – Мунхаттан, вот! Большой, богатый! Месяц грабили!

Совет хазарских начальников кончился. Помощники главного завопили протяжно, и отряд разбился натрое. С обоих флангов хотят обойти, решил Хайло.

– Что они замыслили? Хотят-таки разбежаться? – Ребе Хаим привстал, но тут же плюхнулся в траву, придавленный рукою Алексашки. – Полегче, сын мой… не надо жать из меня масло, много не выжмешь…

– Не выжмешь, ребе, – согласился Алексашка. – Тощий ты, недокормленный, как дворняга приблудная. Ну ничего, на Руси отъешься.

– Будто я на Руси не был! – произнес Хаим с ноткой возмущения. – А Жмеринка что тебе, не Русь? В Жмеринке, знаешь ли, такие блины с кулебяками! Чтоб я так жил!

Половина хазар осталась на месте, а остальные, по два десятка всадников, разъехались в обе стороны. Один отряд вел воин с пером на шапке, другой – его помощник. Хайло чувствовал, что дело кислое, придется оборонять позицию с фронта и с тыла. Он собирался уже окликнуть Сидора, отдать приказ, но тут новая мысль посетила его. Всадники, собиравшиеся обойти их с флангов, приблизились на сотню с небольшим шагов, и он уже различал физиономию командира – смуглую, суровую, пересеченную шрамом от левого уха до подбородка. Реявшее над шапкой перо было то ли украшением, то ли особым знаком – возможно, наградой за доблесть.

Сотник подтолкнул Чурилу.

– Перышко собьешь? У того переднего хазарина?

– Ха, перышко! Проще в лоб ему залепить или в печенку. Сниму его, старшой?

– Нет. Снимешь, так обозлятся вконец и разговора не будет. Ты покажи, что мог бы его ухайдакать. Мог бы, только свара нам ни к чему.

– А! Понял! Щас попробую!

Чурила поводил стволом, приложился и выстрелил. Перо слетело под копыта лошади, хазарин сперва замер, потом закрутил в ошеломлении башкой, а казаки, одобрительно загудев, изготовились к пальбе.

– Не стрелять, сучьи дети! – крикнул Хайло. – Без моей команды не стрелять! – И добавил потише: – Может, миром разойдемся.

– Нехорошо в людей стрелять, Бог этого не любит, – согласился с ним ребе Хаим. – Особенно в субботу. Суббота, она таки не для войны.

– Так нынче середа, – заметил Алексашка.

– А я говорю, суббота!

– Середа, твое священство!

– Суббота, чтоб я так жил!

Ребе внезапно поднялся, сбросил с ноги мешавший сапог, перелез через лошадь и зашагал к хазарам. Он шел прямиком к их командиру, что-то выкрикивая, тыкая пальцем в небо, а временами сжимал кулак и грозил им, точно собирался поразить воина испепеляющей молнией. Это случилось так быстро, так неожиданно, что сотник едва успел сделать пару-тройку глубоких вдохов. Две мысли кружились в его голове: или ребе ума лишился, или хочет переметнуться на противную сторону.

– Ромку-толмача сюда! – рявкнул Хайло, высунувшись из-за конского бока. – Ромка, живо ко мне! И Сидор!

Оба подползли к сотнику, волоча за собой винтари. Хайло свирепо зыркнул на Алексашку, пробормотал: «Держать его надо было, ослиная башка! Тебе поручено!» – и ухватил толмача за ворот.

– Ну-ка, что там ребе хазарину кричит? Может, про нас? Сколько тут бойцов, откуда явились и с каким оружием?

– Не, старшой, – молвил Ромка, прислушавшись. – Он ему про божий гнев толкует. Мол, сегодня суббота, а в субботу воевать нельзя, надо кушать лапшу с курочкой, пить шербет и молиться.

– Совсем старикан охренел, – произнес Алексашка. – Сегодня-то середа!

– Точно, середа, – подтвердил Чурила. – Самое время пострелять и сабельками помахать!

– А в субботу чучмеки шербетом побалуются, на наших костях сидючи, – с хмурым видом добавил Сидор.

Хайло сунул ему под нос кулак.

– Молчите, обалдуи! Ромка, толмачь! О чем говорят?

К старшему хазарину подъехал помощник, оба сошли с коней и теперь кланялись ребе. Остальные воины тоже спешились и били поклоны, а кое-кто даже приседал от усердия.

– Здравкаются, – сказал Ромка. – Наш иудей гутарит, что он ребе Чингисхаим из Соча-калы и вроде бы главным чучмекам известный. Глянь, кланяются да имена свои называют! Этот, который был с перышком, Кара Ерек, старшина порубежный, а другой Зуркют, в подначальных ходит.

– Еще чего? – спросил сотник, когда хазары кончили творить поклоны.

– Ребе спрос держит – почто Господа гневят?… почто в субботу драчку затевают?… почто за ним гнались, когда он едет вразумить неверных и привести их к Богу?… А они ему: ошибаешься, твое священство, не суббота нынче, а самый подходящий день, чтобы неверным этим кровь пустить! А тебя, значит, отвезти в Соча-калу с почетом и бережением.

Но ребе, на глазах изумленных казаков, вдруг затопал ногами и завопил так пронзительно, что хазарские кони подались назад, а воины снова стали приседать и бить поклоны. Ребе Хаим расправил свои темные одежды, приосанился и шагнул к хазарам, повелительно вытянув руку. Кара Ерек с Зуркютом переглянулись и отступили.

Сотник ткнул Ромку в бок.

– Ну, что там у них? Чего толкуют?

– Это даже я разбираю, – молвил сын Меншиков, запустив в волосы пятерню. – Субботой их ребе пугает.

– Не пугает вовсе, а вразумляет чучмеков, – возразил Ромка. – Сильно гневается, но вразумляет! Вы, говорит, башсыслар, то исть дурачье стоеросовое! Я – Божий человек и лучше всяких шлемазлов знаю, куда и зачем мне ехать! Сказал, к неверным, так будет к неверным! И мне известно, когда святой субботний день! – Толмач перевел дух и добавил: – Еще велит им обратно вертаться, молитвы читать и кушать лапшу с курятинкой.

Ай да ребе! – подумал Хайло, когда хазары, откланявшись, стали садиться на коней. Ай да ребе! Друг Давид когда-то рассказывал сотнику про воеводу Иисуса Навина, к просьбе коего бог снизошел, остановив в небе солнце. Подвиг воистину чудесный, но ребе как явно того Навина превзошел, запросто передвинув время. Конечно, с разрешения Господа, и значит, ребе Хаим был со своим богом в самых лучших отношениях. Ведь не поразили его ни гром, ни молния!

Хазары, оглядываясь на казаков, поворачивали лошадей. Ребе что-то крикнул им вслед, поманил пальцем, и один хазарский воин, невысокий и щуплый, торопливо вернулся, спрыгнул в траву и стал разуваться. Затем с поклоном вручил ребе Хаиму сапоги, залез в седло, снова поклонился и, догоняя своих, пустил коня галопом. Сбившись плотной кучей, хазары мчались в степь – должно быть, торопились отпраздновать субботу с молитвами, лапшой и курицей.