Александр Громов - Исландская карта. Русский аркан Страница 23

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой Нил пишет письма, цесаревич братается с германским кронпринцем, а граф Лопухин и полковник Розен обнаруживают неожиданную страсть к картежной игре

«Здравствуйте, бесценная моя Катерина Матвеевна!

Во первых строках письма желаю вам здоровья на множество лет и чтобы вы не забывали меня сиротинку несчастную. Плыву я теперь в море-акияне што шире Енисей-реки да все о вас думаю, тетушка моя драгоценная. Помню, как вы меня за вихры таскали, ну да это ничего. Уехали вы в город Житомир. Чаю, живете там барыней, пьете кофей с патокою и ходите в таком вот монплезире, а меня сироту забыли совсем. Бог вам судия. А со мною вот что случилось.

Как тятька с мамкой померли от язвы, надумал и я податься в город Житомир вас поискать. Доехал до Москвы Первопрестольной да едва в полицию не угодил. Народ в Москве ужасно шустрый. А только вышло совсем наоборот, не в тюрьму меня повели, а к его сиятельству графу-барину. Уж я страху натерпелся! Токмо все кончилось оченно даже хорошо. Барин меня в самый Питер взял с собой, а чего там было я писать не стану потому как все равно не поверите вы мне. Оттудова мы поплыли в море-акиян на двух военных пароходах. Я при барине вроде слуги, а сам барин вроде слуги при самом царевиче который за море-акиян едет. Одно плохо, не оставил меня барин при себе, а отдал на другой пароход в юнги. Хожу теперь в рубахе полосатой да в матроских штанах которые штаны сам подшил потому как длинные были. Еще куртка, бушлатом прозываемая. А на голове мне велели носить фуражку без козырька зато с лентами.

Юнга это у матросов вроде как ученик. Учат меня так, што мамочки дорогие. Бьют да ругают по матушке. Первые дни думал сбегу, да куды тут сбежишь посреди моря? Однакож обвыкаюсь помаленьку.

Зато кормят дюже хорошо. На обед дают шти с мясом да кашу гречневую. Думал совсем пропадаю, ан при таких харчах жить можно.

Корабль наш шибко военный. Колеса громаднющие по воде так и колотят. Пушка на ём чисто страх смертный. Ежели бы я захотел, так в ейный хобот с головою залез бы. Бонбы к ней страшенные, человеку нипочем не поднять, будь он хоть Самсон. По этой причине их гидравлика из погребов наверх подымает. Гидравлика это такая механизма.

А койки тут подвислые, все равно как люлька у младенца. Мне досталась койка самая негодящая, потому как хорошие все у матросов и такоже солдат. Пробка из ей так и сыплется, а мне убирать. А пол, на какой она сыплется, зовется нижней палубой. А середина верхней палубы, куда нас кажный Божий день боцман дудкой кличет, зовется шкафут, и нету там шкафа никакого, один обман. А еще сундучок мне даден по кличке рундучок. Морские прозвания одно чудней другого. Лопатить палубу – это как по-сухопутному полы мыть. Первый день я худо лопатил, так боцман меня подозвал и давай ухи крутить. И никто за меня сироту не вступился, токмо дядя Сидор, младший унтерцер. Он боцмана лютого зверя словесно победил, а все одно заставил меня лопатить сызнова. Потому как чистота на корабле первейшее дело. Говорит без чистоты корабль не корабль, а нужник и анбар с крысами.

А пес корабельный Шкертик вчерась на палубе нагадил, ему небось можно. Догадайся тетушка с трех раз кто за ним паскудой убирал и наново лопатил. Токмо я не в обиде. Пес веселый и одна моя отрада окромя унтерцера справедливого дяди Сидора. Шкертик это на моряцком языке веревочка. Привяжется как веревочка и ходит за мной. Учу его на задних лапах ходить и прыгать через ручку от швабры. Матросам это нравится и господам офицерам опять же, а Шкертику наука не по нутру, нонеча рычал на меня аки тигра лютая. Выругал я его подлеца, а он гляжу хвостом виляет.

Вчерась осмелился я и про самого царевича спросил. Дядя Сидор говорит вышла ему аблегация [удаление из отечества под благовидным предлогом. – Прим. авт.]. Знать выиграл в бумажную игру лотерею, как сосед наш прикащик Широмыгин, который помнишь с того выигрыша напился до чертей и в колодезе утоп. Токмо я в сумнении. Нешто путешествия за синь-море выигрывают? Я бы взял весь прибыток ассигнациями да и поехал туда, куда сам хочу, ежели вдруг приспичит.

А море тут серое. Ровно как городской камень асфальт. Кита, что Иону проглотил, я в нем пока не видал. А водится в энтом море рыба корюшка, и у нас в трюме она водится копченая. Я попервоначалу расслышал, будто горюшко, а она корюшка. Одно горюшко, что рыба мелкая, а так вкусная. Почти что как наш муксун енисейский. Нашему брату нижнему чину по одной штуке в день выдают к полуденной чарке. Мне юнге водки не наливают и не хочется, а рыбу – бери.

От графа-барина совсем нет вестей. Давеча в тумане с того корабля нашему капитану в рупор орали, а мне опять ни весточки единой. И всплакнул я, сельцо наше Горелово сильно вспоминая и вас, бесценная Катерина Матвеевна. Хотел писать заберите меня отседова в город Житомир да передумал. Барин говорил человеком стану. Ежели не врет, так я завсегда готовый. А еще страну Апонию интересуюсь посмотреть».

Оглянувшись на спящих, Нил послюнил огрызок карандаша, одолженного им без спросу у справедливого дяди Сидора, и приписал внизу: «Остаюсь ваш племянник Нил Головатых».

На обратной стороне листка он, подумав, написал: «В город Житомир самолично в руки Катерины Матвеевны Головатых».После чего свернул листок в трубку и просунул его в бутылку из-под шампанского, что выпили вчера господа офицеры. Бутылку Нил еще засветло вымыл, высушил, да и пробку припас. О морской почте он впервые услыхал нынче в часы отдыха после обеда и сильно ею заинтересовался.

Собравшись на баке в кружок, матросы говорили о морских бутылках. Мол, давний морской обычай. Ежели кто терпит бедствие или, допустим, просто хочет послать о себе весточку, так пиши записку и бросай бутылку в море, она к людям непременно выплывет, если только акула ее не съест. Сигнальщик Клим Перепелкин, весельчак и балагур хоть куда, божился, будто сам выловил в Ревельском порту обросшую ракушками бутылку с запиской внутри: «Тону, братцы, спасите! До дна осталось два аршина. На помощь!»

Матросы хохотали неизвестно над чем.

А дядя Сидор сказал, что были случаи, когда люди посредством бутылок даже спасались с необитаемых островов, вот как!

Тщательно заткнув бутылку, Нил накапал на пробку воска, чтобы письмо не подмокло, и задул огарок. Через минуту он спал, свернувшись калачиком в подвесной койке, и видел сны про свое село на берегу широкого Енисея, про тятьку с мамкой да про незамужнюю тетку Катерину Матвеевну, тятькину сестру, которая, если подумать, беспутная и злая баба. Но пущай она получит весточку от племянника, не жалко. Завтра Нил улучит момент и бросит бутылку с письмом в море-акиян. Наверное, дойдет.

Сегодня Лопухин не проспал побудку и был уже на ногах, когда наверху еле слышно засвистела дудка боцмана. Граф сделал гимнастику и ощутил прилив бодрости. Все-таки ошибаются медики, подразделяя людей на «жаворонков» и «сов». Человек есть то, к чему он сам себя приучит. Или даже принудит, если косная человеческая натура вздумает сопротивляться.

Теперь, можно считать, принуждение состоялось. Глупо ведь каждый день оставаться без завтрака. Придется, хотя это будет непросто, приучить к морским порядкам и цесаревича. В его же собственных интересах.

За переборкой звучно храпел Еропка. Вот уж кто нипочем не желал себя ни к чему принуждать! Природный лентяй, и философию под свой модус вивенди подвел самую лентяйскую: чем меньше хлопот, тем выше наслаждение. Зачем стремиться к большему счастью, если и без того хорошо? Эпикура он, к счастью, не читал, не то вдобавок к лени еще и возгордился бы принадлежностью к славной философической школе.

Лопухин постучал в переборку костяшками пальцев.

Никакого ответа.

Постучал кулаком. Храп прекратился, но прыжка с койки не последовало.

Грохнул кулаком что есть силы.

На сей раз подействовало. Слуга предстал. Со сна его еще пошатывало, зато он успел влезть в штаны. Являться на зов барина в кальсонах даже Еропка считал недопустимым.

– Долго спишь, – грозно сказал Лопухин.

– Разве ж это сон, барин? – сиплым нетвердым голосом возразил слуга. – То ли у нас в подмосковном! Красивости такие, что дух замирает, и всякое подобное в природе шевеление. А воздух! Вот где сон-то. Проснешься, а в окошко солнышко светит, в саду птички поют на разные голоса. Не то что здесь. Вот помяните мое слово, ничего хорошего из этого плавания не выйдет, ни стратегически, ни тектонически…